Верни мне любовь. Журналистка - Мария Ветрова

Господи, сколько же раз именно в таких ситуациях не только меня, но буквально каждого из нас, включая, между прочим, даже самого Корнета, именно тетя Валя и выручала?! Столько, что нам всем кажется, что работает она у нас минимум с момента основания газеты в 1918 году… На самом деле Валентина Петрашова проработала ко дню Милкиной гибели года три, не больше. Но буквально с первых дней была незаменимой палочкой-выручалочкой в пожарных ситуациях. Как правило, за спиной несчастного виновника очередной «посадки» номера она возникала, покинув для этого собственное рабочее место, почти бесшумно. Несколько слов, произнесенных тихим, домашним голосом, несколько мягких и ласковых движений, которыми она незаметно вытесняет из-за компьютера попавшего в ловушку внезапной тупости, несколько удивительно дельных вопросов к нему же и… По неясным причинам все начинает идти своим чередом, как по маслу! Включая специфический набор со скоростью, подвластной исключительно тете Вале, который можно не трудиться отдавать в корректуру, поскольку он с гарантированным отсутствием ошибок… А замаявшемуся корреспонденту только и остается, сидя рядом, диктовать суть материала, поскольку выправит и подгонит все в стиль тетя Валя сама.

Не знаю, где она, будучи бездетной, обучилась нынешнему сленгу, составляющему основу стиля любой «молодежки». Но не сомневаюсь, что в случае надобности тетя Валя вполне могла бы заменить по этой части Гришаню-Грига…

Точно так же я не знала тогда, почему именно наш отдел, специализирующийся на сплетнях, пользовался особой симпатией Валентины Петровны. А в нем несомненной ее любимицей была Людмила… Людке, между прочим, довольно заносчивой и часто вовсе несносной по отношению к «низшему классу» — технарям, обслуживающим контору, — прощалось тетей Валей все, даже откровенное хамство под горячую руку. Было и такое — что греха таить? Тем не менее в итоге победительницей в их взаимоотношениях стала Валентина Петровна, которая, как древняя христианка, отвечала на проявления дурного Людкиного характера добротой, мягкой улыбкой, всепрощением, взглядом, преисполненным восторженного обожания и — пирожками домашней выпечки… И поэтому, сидя под градом вопросов, которыми продолжал в ожидании ментов сыпать Оболенский, я мрачно и неотступно думала еще и о том, как, в каких словах сообщить об этом кошмаре Валентине Петровне? Как сказать ей, считающей Людку почти дочерью, что ее любимицы больше нет на свете?..

— Ты как?.. — Мягкая и горячая рука Кирилла тяжело опустилась мне на плечо, в голосе его угнездилась почти неправдоподобная бездна сочувствия. И я в ответ покорно опустила глаза, промолчав и невольно прерывисто вздохнув, засвидетельствовав таким образом глубину своего горя… В глазах ребят по части необходимой доли сочувствия я находилась, несомненно, даже впереди тети Вали… Я не собиралась развеивать этот миф. Ведь именно я потеряла в тот день не просто ближайшую подругу, а человека, которому была обязана если не всем, тс главным в моей сегодняшней жизни.

2

Я родилась и выросла в провинции, в те самые времена, которые теперь совершенно справедливо называют застойными. Наверное, поэтому я и сама в некотором смысле тоже застойная… В значении не тупая, а инфантильная, как, между прочим, подавляющее большинство моих ровесников.

Во всяком случае, решительно все события, составляющие мою биографию, применительно к возрасту происходили позднее, чем у других. Например, у нормально развивающихся личностей первая и, естественно, глупая любовь приходится на старшие классы средней школы (если не на младшие). Меня же она настигла в девятнадцать лет и, конечно, обернулась кратким, как весенняя гроза, первым браком. Ни своего первого мужа, типичного кухонного певуна-гитариста, намного старше меня, ни нашего скоротечного брака и лишенного трагизма развода я, как ни странно, почти никогда не вспоминаю. Вообще, если говорить об эмоциональной стороне, не помню — столь ничтожный след в душе все это оставило. Возможно, причина и в том, что вся моя жизнь, в сущности, расколота надвое: до Москвы и после, уже в Москве, куда я приехала, отпраздновав свой двадцать четвертый день рождения, с целью осуществления давней мечты — поступления на журфак МГУ…

В данном случае застойность выражалась еще и в том, что еще в седьмом классе, в анкетах, которые тогда были в большой моде в школах, при ответе на вопрос о будущей профессии я аккуратным почерком хронической отличницы писала слово «журналист». Одноклассники хихикали над столь экзотическим для провинции выбором, но не очень. В конце концов, ведь это именно я побеждала на всех конкурсах на лучшее сочинение (в классе, школе, городе, а однажды даже в области), и это я писала примерно за половину из них домашние опусы: многочисленные вариации на заданную тему. Ну а реально до МГУ я добралась, как уже упоминала, только к двадцати четырем годам, когда нормальные люди готовятся к защите диплома, а не предпринимают попытку осуществить свои школьные, наполовину позабытые розовые мечтания. Да еще в ста случаях из ста — провальные.

И только благодаря Людмиле мой собственный естественный провал не привел к конечному пункту под названием «панель». Несмотря на полновесные двадцать четыре, выглядела я от силы на восемнадцать, так что шансы свалиться в упомянутую пропасть были… Тем более, что возвращаться домой после провала я не собиралась. До сих пор до конца не знаю, что именно толкнуло тогда абсолютно несклонную к альтруистическим поступкам Милу подойти ко мне в частично уже рыдающей толпе неудачливых абитуриентов, застывшей перед списками немногочисленных счастливчиков, среди которых меня, естественно, не было. Если бы не она, у моей провинциальной мамы никогда не возникла бы сегодняшняя возможность изо всех сил гордиться тем, что ее дочь — единственная из всего класса — действительно осуществила свое намерение. Выходит, зря хихикали, позабыв, кто именно смеется «хорошо» в соответствии с популярной народной пословицей!

Позднее выяснилось, что Людмила заприметила меня еще во время экзамена по русскому устному. По причине необычного стечения обстоятельств Милка сидела в экзаменационной комиссии, по ту сторону стола: кто-то там внезапно заболел, и ее посадили «для численности» как уже защитившуюся да еще работающую в популярной «молодежке» дипломницу. Я же во время экзамена от волнения не только Людмилу, но вообще ни одного члена комиссии, включая председателя, толком не видела и, конечно, не запомнила. И, как уже говорила, понятия не имею, чем ей так понравилась, что даже запомнилась. Сама Милка совершенно серьезно уверяла, что исключительно внешностью.