Псалмы нашего дня - Сергей Бен-Лев

Звезды тихо сыпались по водостоку, шипя гасли в грязном снегу, освещая на миг сосульки, плотно облепившие водосток. Щенок мчался домой, мчался, останавливался, лаял от восторга и продолжал свой бег. Ведь он теперь знал, и знал наверняка, какую судьбу ему уготовали звезды.

Из жизни братьев меньших

Идем по пригорочку, как идем, да обыкновенно идем, Шлема за руку меня тащит, а я сзади еду на тележечке своей. Да и какой это пригорочек, мы же в городе, просто идем домой, идем как все порядочные люди задами. На колеса налипла комьями грязь, Шлема скрипит зубами, но тащит. Спрашивается, отчего же не пойти по асфальту, а вот поди ж ты, только так, только задами, как в деревне. А впрочем места все вокруг знакомые-перезнакомые. Каждый кустик, каждая травинка, мало их в городе, вот и знаешь окрестности своего дома наизусть. Слышу, голоса сзади - Вася Климашук, да не один, а с компанией. Вдвоем конечно меня сподручнее тащить, да я и сам рад, быстрее домой попаду, дверь откроем, у двери ведро с тряпкой - колеса помыть, это дело святое. А еще святое сто граммов принять, с устатку, сам не знаю какого, ведь и не работал, я уж давно не работаю, так все перебиваюсь, многие мне завидуют, а чему? Может пенсии, так она у меня небольшая, а может характеру веселому, так это я просто никому не хочу быть обузой.

Хороший день сегодня был - последние денечки бабьего лета. Я сегодня даже в переход не стал спускаться, так у ступенечек пристроился, гитару подстроил и... Да ведь не песни поешь, а людям их судьбы рассказываешь, ведь им подвиги подавай - Афганистан, Чернобыль, подвиг пожарного Тютькина в огне, а тут... Кто песню хоть одну написал, как тоскливо лежать неделями в больнице, как сатанеешь только от одной мысли, что утром проснувшись вместо родных домашних стен, увидишь привычные белые... белые-белые-белые, белые халаты, белые стены, белые лица хроников, лист назначений правда не белый, а графленный, но... а впрочем что там.

Вот говорят интернационализм, интернациональный долг, словом Интернационал во всем и во вся. А мне так иногда думается, что мне с русским или татарином делить. У него все свое, все, что ему дорого, он не отдаст, но ведь и я на это посягать буду, тогда что? Ведь не за кусок же хлеба на тебя косятся, а за место под солнцем. Спросите, какое же место у калеки, что на него зарится кто-то? Есть, есть завидущие, еще с детства помню, все мне в детстве не давали проходу, ты де в армию не пойдешь, мы де работаем, а ты на наши деньги живешь... До сих пор ком в горле от попреков стоит, а возразить не могу. Не могу, вот и вся недолга.

И опять Средний... Отчего же Средний? А вот поди ж ты, поплыли во сне воспоминания, фонтанка-мойка-грибоедова- каменноостровской... Мы весело едем загорать на Ладогу, настроение щенячье, пыль скрипит на зубах, Дорога Жизни... Песок - и плоское корытце Ладоги, господи прости, до чего же хорошо... А ведь что вспоминается? Карты, вино дешевое, шашлыки эти вечные, почему на природе мы вечные грузины? А ведь было, было, и никто не отнимет этого, да и кто отнимать собрался, просто цепляешься за глупости, а дочка спрашивает, как это у тебя в молодости было? И что рассказывать? Про преферанс вечный, про выпендреж юношеский, про девочек наших, корчащих из себя королев, да не это плохо, а плохо то, что большинство так королев настоящих и не увидали. А мы то, мы... Все интеллигенты, как на подбор, читаем только Кафку и Ницше, слушаем только Римского-Корсакова и Шютца.

Вот и подъезд родной. Добрались. Теперь на кухню. Сколько говорено-переговорено на этой кухне, сколько народу перебывало, а вот сам не пойму, что в ней такового магического. Ведь как к кому в гости попадаешь, так сразу на кухню, путь известный. Ножичек в руки, картошечка, она всегда картошечка, вроде дело нехитрое, а сколько ее родимой перечищено, ой-ой... Хлеба, хлеба побольше, как же без хлеба. Лучок, чесночок, помидорчики, вот и все под водочку. Ледяная, горькая одним махом из стакана, а потом оттаиваешь. размякаешь, руки теплые, и ноги, впрочем о них не будем... Кто ее для услады души выдумал?

И если я тебя забуду, Иерусалим, то десница моя... Град небесный, град возлюбленный, град Давида и Соломона. Золотом горит на солнце, золотом мягким обливает солнце стены града древнего, тесно на улочках арабских кварталов, гулкая тишь у Стены Плача. Молятся евреи, о чем, о чем, о своем, о твоем, о моем, о нашем, молятся, молятся, молятся... На крутых косогорах твоих, град Давида, ноги сами пускаются в пляс, ведь сам Давид не стыдился козлом плясать перед лицом Бога.

Уходим, уходим, уходим... Афганистан, Афганиста-ан, Афганиста-ан, Афганистан... Первый-второй, первый-второй, рассчитайсь! Никогда не мог понять вечной магии повтора простых слов, всего того, что уже сказано, а хочется еще раз повторить. Ой-ей, ой-ей, ой-ей, ой-ей! Гвахира гвантанамера, гвантамера? гвахира гвантанамера... Струны шепчут, рокочут, гремят, стихают, и опять колдовской перебор, вечная цыганщина, две гитары под окном жалобно за... Что, Шлема, нашу любимую? Да никаких проблем. Как хорошо и прекрасно братьям сидеть всем вместе, как хорошо и прекрасно... Парней так много холостых, а я люблю женатого... Эти глаза напротив... Ты мне вчера сказала, что позвонишь сегодня... Звонок, звонок трещит, заливается, кто там к нам в гости? Алло? Приходи, приходи, а как же, да водки, водки прихвати, все есть, ничего не надо.

...идем по Малой Бронной, по Малой Бронной, по Малой Бронной... жуем мороженое мы без остановки... Бибирево, Медведково, Автозаводская... Таганская, таганская, таганская, а на кладбище у Высоцкого я так и не побывал, все стремились, как потом у Цоя в Питере, да так и не сложилось, и лишь недавно узнал о красотах Подмосковья, а когда же там побывать? Театр Красной Армии, и такое смешное название "кухня-автомат", Остоженка, как будто украинским духом повеяло в Москве, вот было бы смешно - Шевченка, Виниченка...

Ночной угар, голова тупая, хочется спать, сна нет, а глаза - как песком засыпали. Все изрядно выпили, закуски нет, несколько огрызков хлеба, да и пить уже нечего, пьяный бубнеж, кто-то рвется послать гонца, зачем... Давно пора бросить пить, пора, пора, мой друг, пора... Уж осень на дворе, а желтые листья залетают в открытое окно, мух нет, и то слава Богу. Почему же когда выпиваешь первые сто, а потом еще сто, возникает пьянящее чувство, что ты можешь все, что ты еще молод, что все еще впереди, что все еще так ясно, так прозрачно, так чисто, чисто, чисто, чисто... В посиделках есть нечто нереальное, внеполое, никогда не могу представить, что мужчина может глядеть на другого с вожделением, но среди своих? Это что-то нереальное... Что изменилось? Мальчишки смотрят на тебя как престарелого гея, ищущего утех, ищущего нечто, чего никогда и не видел... Но ведь было-было... Наркоманы на Финляндском в Питере, "Сайгон" с его завсегдатаями, лесбиянки в кинотеатре на Левобережной, антабус-антабус, эспираль, раньше подшивались, а теперь кодируются - результат один. Почему не кодируются от любви, почему не дают пилюли от печали? Во многия радости есть многия печали... Голос тонкой тишины, а как же его услыхать, как ощутить, как восстать духом, как воспарить над бездной, а над балконом слабо?

По берегам замерзающих рек снег, снег, снег... Снег на Крещатике. Это была волшебная новогодняя ночь. Мы шли с ней по Крещатику, вышли к Днепру и любовались видом на пешеходный мост, в ночи тот парил над безмолвным Днепром, начинаешь понимать Куинджи, впрочем все тут же и кончается. Сотни глупых картин в музее западного искусства, и тут же "Луна, выглядывающая из-за ветки ивы". Инфанта Веласкеса, тихо плывущая в своем неописуемом серебряном наряде. Белая Церковь, а я с детства почему-то воспринимал только церкви зеленые, что-то врезалось от зеленых заборов, стен, деревьев...

Мой дед сидел на Маршалковской, в Варшаве, пил кофе, любовался видами, насчет кофе - правда, насчет всего остального домыслы, но какие?! Всегда приятно что-то приписывать своим предкам, нечто величественное, нечто тебе не присущее, но которое есть у других, дворянство, шляхтичи, какие-то корни в Америке, а знаете, ведь у меня есть дядюшка в Буффало, слава Богу, что он обо мне не догадывается, потом все просто, просто до безобразия, просто до скукоты, просто брат в Бней-Браке, друг в Лос-Анджелесе, приятель молодости в Мюнхене, каково им там? А Женечка в Москве, а женушка под боком, а женщины... Их впрочем оставим другим, не потому что не нравятся, а ощущаешь, что не попадаешь, не любишь Костнера, не восхищаешься Ди Каприо, да и от песен Ветлицкой как-то не в захвате...

Опять катим по пригорку, по горке, по тропинке, по дорожке, позарастали стежки-дорожки... Горьковатый запах дыма от горящих листьев, и вдруг, а помнишь, как мы в детстве ели цветы желтой акации? До "терминаторов" и прочей дребедени никогда не задумывался, что пустыри России и Украины идеальное место для съемок подобных сюрреалистических пейзажей, как знаменитая Рижская тюрьма - подъезжая поездом к столице Латвии видишь, как на крыше тюрьмы греются зеки... Пора за работу, пора за дело, пора бросать глупости, а кто их когда в жизни бросил, если что-то глупое, так это навсегда, как нарды, карты, водка, и опять то же, по кругу... Да ведь не из наркологии этот репортаж, просто треп, треп ни о чем. Да отчего же ни о чем, это ведь только решения пленума о чем, не так ли? Настанет ли тот день, когда дети будут проходит мимо памятников вождям, и не догадываться, кто это? А пепел Клааса стучит мне в сердце, а в Бабьем Яру все заросло, все так тихо, мирно, Освенцим - на русском это нечто вроде "Да Святится", У Малки номер из Биркенау, куда подевалась детская всеобщая нелюбовь к фашистам, откуда эта приязнь к черным, коричневым...