Два конца - Викентий Вересаев

Ляхов вдогонку крикнул:

– Ты бы для тетки-то на третью бутылку раскошелился!

– Ей-богу, чудачок! – засмеялся Андрей Иванович, обратившись к Арсентьеву. – Я его Муравейчиком называю. Никогда ни копейки не поставит на угощение! Работает, работает, суетится, – в субботу всю получку домой несет. Жена у него такая же – коротенькая, крепкая, тоже у нас работает в мастерской… Принесут домой деньги – считают, рассчитывают: это вот на керосин, это на сахар, это в сберегательную кассу… Настоящие немцы! Кто заболеет из товарищей или помрет, – подойдешь к нему с подписным листом… "Я… я потом!" – и убежит; а потом в самом конце листа мелко-мелко напишет: "Григорий Картавцов – десять копеек"… Вот Васька, он у нас молодчина! – сказал Андрей Иванович и хлопнул Ляхова по коленке. – Ни над чем для товарища не задумается… Будь здоров, Васька! За товарищество!

Они выпили уже по четыре стакана. У Андрея Ивановича слегка затуманилось в голове и на душе стало тепло. Он с довольной улыбкой оглядывал посетителей, и все казались ему приятными и симпатичными.

В дверях показался невысокий, худощавый человек с испитым, развязным лицом и рыжеватыми, торчащими усами; картуз у него был на затылке, пальто внакидку; под мышкой он держал цитру в холщовом мешке. Вошедший остановился на пороге и, посвистывая сквозь зубы, оглядел комнату.

– Сенька! – окликнул его Андрей Иванович. – Иди скорее к нам! Вот нам кого не хватало! Иди, садись!.. Это, господа, Захаров, бывший переплетчик. Он нам такую музыку изобразит на цитре! И сыграет, и споет – все вместе… Голубчик, как я рад! Садись! – повторял Андрей Иванович и тряс руку Захарова.

Захаров положил мешок под стул, сел и уперся руками в колени. Ляхов встрепенулся и щелкнул пальцами.

– Эге! На цитре играете? Тащите цитру!

– Да неохота чтой-то играть, – ответил Захаров и предупредительно принял из рук Андрея Ивановича стакан портера.

– Ну, неохота! Всячески ты же нам должен сыграть… Пей, пей раньше!

Андрей Иванович ужасно обрадовался Захарову: это был тот самый "оборванец", которому Андрей Иванович подарил пальто и который, по уверению Александры Михайловны, обязательно должен был его пропить; между тем пальто было на нем.

– Чего там – "неохота"!.. Валяй!..

Ляхов вытаращил глаза и, размахивая рукою, запел басом:

Давно готова лодка,

Давно я жду тебя…

Захаров отнекивался. Только после долгих упрашиваний он вынул цитру и, разложив на столе, стал настраивать. Арсентьев, солидно опершись на зонтик, брезгливо оглядывал его отрепанный пиджачишко и дырявые штиблеты.

Захаров взял несколько аккордов, тряхнул волосами, закинул голову и запел тонким, очень громким фальцетом:

Смотря на луч пурпурного заката,

Стояли мы на берегу Невы…

Взгляды присутствующих обратились на него. Захаров пел с чувствительным дрожанием и медленно поводил закинутою головою. Подошел отставной чиновник, худой, с жидкой бородкою и красными, мягко смотрящими глазами. Он умиленно сказал:

– Как ты, милый мой, славно играешь! Ну-ка, вот тебе на струны!

Чиновник протянул пятиалтынный. Захаров кивнул головою, сунул монету в жилетный карман и залился еще слаще:

До гроба вы клялись любить поэта…

Страшась людей, боясь людской молвы,

Вы не исполнили священного обета,

Свою любовь, – и ту забыли вы…

Чиновник слушал и оглядывал окружающих влажными, умиленными глазами.

– Самодельный инструмент-то! – обратился он к Андрею Ивановичу.

Андрей Иванович с гордостью ответил:

– Он у нас на все руки мастер… Садитесь, пожалуйста, к нам, – что же вам стоять!

Чиновник переставил на их стол бутылку с пивом и сел.

– А ну-ка, милый мой, сыграй "Выйду ль я на реченьку" – национальную!.. Знаешь? – сказал он Захарову.

– Извините, этой не знаю. "По улице мостовой" могу.

Захаров выпил стакан портеру, рванул струны – они заныли, зазвенели, и задорно-веселая песня полилась. Чиновник раскачивал в такт головою, моргал и с блаженной улыбкою оглядывал слушателей. Ляхов поднялся с места и, подперев бока, притоптывал ногами.

Подошла пожилая женщина в длинной, поношенной тальме и в платочке.

– Какая у вас прелестная музыка! Вы мне позволите послушать?

У нее было круглое и довольно еще миловидное лицо, но у углов глаз было много морщинок. Она держалась жеманно и разыгрывала даму. Это была фальцовщица из той же мастерской, где работали Андрей Иванович и Ляхов.

Красавица ты моя,

Есть словечко до тебя! – пропел Ляхов и схватил ее сзади за талию. Он сел к столу и посадил фальцовщицу к себе на колени.

– Тебя Авдотьей Ивановной, что ли, звать? Ну-ка, Авдотья Ивановна, опрокинем по бокальчику!

Авдотья Ивановна, жеманясь, возразила:

– Ах, нет, я не для этого! Я только к тому, что какая у вас прекрасная музыка.

Портер, однако, выпила.

– Конфетка ты моя!.. Зазнобушка! – ломался Ляхов и крепко прижимал ее к себе.

Захаров вдруг запел невероятно циничную песню, от которой покраснел бы ломовой извозчик, с припевом:

Амигдон, Амигдон!

Амигдон-мигдон-мигдон!

Он пел под общий хохот, топорщил усы и выкатывал глаза на Авдотью Ивановну. Та слушала с широкой улыбкой, неподвижно глядя ему в глаза, и медленно моргала.

К ней подошел половой.

– Позвольте деньги за пиво!

– За какое пиво? – растягивая слова, спросила фальцовщица. – Что ты, дурак, пристаешь? Принеси сюда мое пиво.

– Пиво выпито-с, нужно деньги заплатить.

– Что тебе надо? – Авдотья Ивановна ждала, чтобы Ляхов взял ее пиво на свой счет. – Болван! Никакого не понимает обращения. На!..

Она встала, достала из кармана восемь копеек и бросила половому. Когда Авдотья Ивановна снова хотела сесть, Ляхов неожиданно выдернул из-под нее стул, и она упала.

– Ну, что вы шутите? – проговорила фальцовщица, поднимаясь.

Ляхов схватил ее сзади под мышки, поднял три раза на воздух и повалил лицом на Арсентьева. Арсентьев недовольно отстранился. Андрей Иванович с отвращением следил за фальцовщицей. Он грубо сказал:

– Слушай, Васька, можно бы ее убрать отсюда! Ей в нашей компании совсем не место!

– Любовь-то мою убрать?! Как же это можно? Я без нее с тоски иссохну!.. Дунька, садись!

Ляхов снова посадил ее к себе на колени.

– Вот еще выпьем с тобой по стаканчику и пойдем! К тебе, что ль, пойдем? Одна живешь? – спрашивал он, нисколько не понижая голоса. – Пойдем мы с тобою, дверь на клю-уч…

Авдотья Ивановна как будто не слышала циничных мерзостей, которые ей говорил Ляхов.

– Какая у вас прекрасная музыка! Будьте столь любезны, сыграйте нам еще что-нибудь хорошенькое! – обратилась она к Захарову.

Тот ответил ей грязною остротою. Андрей Иванович сидел темнее ночи. Остальные смеялись.

Захаров снова заиграл на цитре и тонким фальцетом запел "Маргариту".

Мар-га-рита, пой и веселися,

Мар-га-рита, смейся и резвися,

Мар-га-рита, все мои мечты,

Чтобы дверь открыла, рыла, рыло ты!

Ляхов вскочил, заложил большие пальцы за жилетку и начал перебирать ногами, поводя и подрагивая задом.

За соседним столом сидели за водкою два дворника. Один из них, с рыжей бородою и выпученными глазами, был сильно пьян. Заслышав музыку, он поднялся и стал плясать, подогнув колени и согнувшись в дугу. Плясал не в такт, щелкал пальцами и припевал:

Гуляю день, гуляю ночь,

Гуляю всю неделюшку,

Ах, занимаюсь я гульбой!..

– Садись на место! Ишь, заплясал, – засмеялся его сосед и насильно усадил рыжебородого дворника на стул. – Не для нас с тобой музыка заказана.

Дворник злобно таращил глаза на канканировавшего Ляхова.

– Дурак этакий! Плясать взялся! Нешто так нужно плясать? Архаровец!

Ляхов крикнул:

– Ты что, утопленник, заговорил? Сиди да лакай водку! – Кругом хохотали. Дворник озлился.

– Утопленник? Я тебе сейчас покажу утопленника!

– Я, брат, с живыми людьми рад говорить, а с утопленником – извини, не могу.

– Залепил нос себе, сукин сын! Я тебе шейного пластыря наклею!

– Молчи, утопленник ладожский!

Дворник рванулся со стула. Ляхов, бледный, с весело смеющимися глазами, стоял и ждал.

Сосед обнял дворника за плечи и усадил на место.

Ляхов воротился к своим. На его стуле сидела Авдотья Ивановна и со своею широкою улыбкой, словно не понимая, слушала цинические издевательства Захарова. Ляхов вдруг увидел, какое у нее поблекшее, морщинистое лицо, какая некрасивая, растерянная улыбка… Он зашел сзади, поднял на стуле фальцовщицу и изо всей силы швырнул ее вместе со стулом к выходной двери. Авдотья Ивановна ударилась грудью в спинку стула, на котором сидел рыжебородый дворник, и оба они, вместе со стульями, повалились в кучу.

Зазвенели и раскатились по полу упавшие бутылки. Вбежали половые, фальцовщица хрипло крикнула:

– Городовой!

Ляхов, хохоча про себя, поспешно сел к столу и стал пить пиво.