Ангел-хранитель - Анна Берсенева

– Да они ж и тебя учили, – напомнил Степан.

– Так ведь таланта Бог не дал, Степушка, вот же что! – всхлипнул Тимофей. – Отцу моему дал, сыну моему Пашке дал, сам видишь. – Он кивнул на деревянную фигурку, белеющую на полу. – А мне – нет. Они и попользовались!

– Кто? – не понял Степан.

– Ангеловы! Всю жизнь на меня сверху вниз смотрели, помыкали всю жизнь…

Отец хотел налить себе самогона, но рука его упала. Степан отодвинул бутыль и сказал:

– Давай-ка, батя, спать уложу. Проснешься завтра, может, получше тебе будет.

– Добрый ты у меня, Степа, – пробормотал отец. – Федька злой. Пашка бирюльками своими только и занят. А у тебя душа… Вот тебе. – Он пошарил в кармане штанов и подал Степану выкованный из серебра перстень с голубым камнем. – Семейный наш. Тятька мой, дед твой, значит, Илья Кондратьев, для мамки моей сделал, когда женились они. Пускай у тебя будет. Не то пропью.

– Да ладно тебе, – пожал плечами Степан. – Чего ты вдруг?

– Стыдно мне, сынок, – пьяно всхлипнул Тимофей. И тут же зло добавил: – А только не я виноват! Несправедливо!

– Что несправедливо? – не понял Степан.

– Таланта Бог не дал, – повторил Тимофей. – Оттого вся жизнь наперекосяк.

Степан не принимал отцовские пьяные жалобы всерьез, да и просто пропускал их мимо ушей.

– Ну, не дал, и ладно, – примирительно заметил он. – Не всем талант иметь. Пойдем, отдохнешь.

Он поднял отца под мышки.

– Ненавижу их, сынок… – бормотал Тимофей, повиснув на крепких Степановых руках. – За что все им? Ангела отыму. От него у них вся сила. Отыму!

– Будет тебе. – Степан отвел его за занавеску, где стояла кровать. – Спи уж.

Через мгновение из-за занавески донесся отцовский храп. Степан подошел к окну и в ярком лунном свете стал рассматривать причудливое серебряное кольцо, лежащее у него на ладони.

Одной лишь луною освещалась и большая классная комната в усадебном флигеле. Парты, глобус – все казалось призрачным в этом бледном свете. И Лида, раскладывающая по партам листочки с заданием к завтрашнему уроку, выглядела не девушкой живой, а сказочной красавицей. Впрочем, она и была красавицей; Вера всегда это знала. И про свою внешность знала: может, она и яркая, и с перчинкой, как говорил ей Веня Вертков из соседней усадьбы, но уж точно проигрывает старшей сестре.

– Зачем все это, Лида? – резко проговорила Вера.

Лида посмотрела на нее ясным взором, который сейчас показался Вере особенно раздражающим.

– Что – это? – улыбнулась Лида.

– «Опиши, как начинается ледоход», – взяв с парты листок, прочитала Вера. – «В каком месяце он бывает?» Им все это не нужно, неужели ты не видишь? Они презирают нас за то, что мы их учим!

– Ты ошибаешься, Верочка, – покачала головой Лида. – Может быть, не всем детям это нужно. Но многим.

– Да хоть и многим! Какое нам до них дело? Зачем ты лицемеришь?

– В чем ты видишь лицемерие? – укоризненно проговорила Лида.

– Вот в этом всем! «Учить надо будет всегда!..» – передразнила она сказанное Лидой за ужином. – Тебе просто нравится чувствовать свою значительность. Ты к этому привыкла и боишься что-либо менять. А жизнь переменилась! Полностью! И мы должны что-то предпринять. Иначе нас здесь просто убьют.

– Не убьют, – улыбнулась Лида.

– Я знаю, на кого ты надеешься, – сердито сказала Вера. – Но у него новая жизнь. Он в ней хозяин. А мы…

– Верочка, налей, пожалуйста, чернила в чернильницы, – с этой своей невыносимой безмятежностью перебила ее Лида. – Завтра дети придут рано.

Она достала из шкафа пузырек с чернилами и, протянув его сестре, вышла из класса.

Вера подошла к окну. В ярком свете луны она видела, как Лида идет через усадебный двор в парк, и ей хотелось запустить пузырьком ей вслед.

– Конечно, лук мы есть не стали! – процедила она.

И стала разливать чернила по чернильницам, стоящим на каждой парте.

«Рождение в людях ненависти – процесс необъяснимый. Что создает ее – зависть, нереализованность? Ненависть загадочна, как тот оборотень, которого мы с Тимкой увидели в детстве. Что хотела нам тогда сказать темная сила? Не знаю. И как сохранить сейчас то, что собиралось веками, не знаю тоже. Но я обязан сохранить».

Андрей Кириллович закрыл тетрадь и, встав из-за стола, вышел из кабинета.

Он шел по темному дому и думал о том, что не уверен в собственной правоте, а между тем собирается решить судьбу девочек в соответствии с тем, в чем не уверен. И как приобрести уверенность, и возможно ли это вообще? Он не знал.

Дойдя до большого зала, Андрей Кириллович услышал тихий голос. Кто угодно мог здесь обнаружиться по нынешним временам! Он неслышно приотворил дверь и замер, прислушиваясь.

Надя стояла перед иконой Ангела-хранителя – принеся час назад в усадьбу, Андрей Кириллович вынул ее из ящика и прислонил к стене – и, держа перед собою зажженную свечу, разговаривала с ним.

– Ведь ты сохранишь наше Ангелово? – спросила она как раз в то мгновение, когда отец открыл дверь. – Миленький, пусть все будет как раньше! Пусть люди снова будут добрые.

Андрей Кириллович вошел в зал. Услышав его шаги, Надя вскрикнула.

– Это я, Надюша, – сказал он. – Что ты здесь делаешь?

– Молюсь Ангелу-хранителю, – глядя на отца серьезными ясными глазами, ответила она.

– Извини, что помешал.

– Папа, а почему ты принес его сюда? – спросила Надя.

– Чтобы сохранить, – ответил отец.

В этом он по крайней мере был уверен. Он открыл стеклянную витрину и достал оттуда большое хрустальное яйцо – один из красивейших экспонатов Ангеловской коллекции. Сверкнули в свете Надиной свечи сотни его граней.

– А куда ты его уносишь, папа? – спросила Надя.

Он не ответил, и она не стала переспрашивать. Надя доверяла отцу безоговорочно – то ли от детской чистоты, то ли от ангельской своей природы.

– Папа… – вдруг спросила она. – Ангел правда будет нас охранять? Всегда-всегда?

– А почему ты спрашиваешь?

– Мне кажется, мы стали ему не нужны…

Отец вернулся от двери и, присев на корточки перед дочкой, сказал:

– Сейчас тяжелое время, Надюша. Время вражды. Но вражда всегда сменяется любовью.

– Когда же она будет, любовь? – вздохнула Надя.

– Не знаю, милая. Но будет обязательно. Поверь мне.

– Я верю.

Она так произнесла это, что последний циник не усомнился бы в ее искренности. Андрей Кириллович поцеловал дочку и вышел из зала.

Глава 4

Вода звенела в мраморной чаше. Да-да, звенела; Лиде шум родника в усадебном парке всегда казался хрустальным звоном.

Она прижалась лбом к плечу Федора и сказала:

– Мы так редко видимся теперь.

– Не получается чаще. – Он погладил ее по голове. – Дел невпроворот.

– Я понимаю…

Федор покрепче прижал Лиду к себе и шепнул ей в висок:

– Скучаю… Все время о тебе думаю.

– Да у тебя же времени не то что на думы – на сон не остается, – вздохнула она.

– Надо нам вместе жить.

– Переезжай к нам, – встрепенулась Лида. – Как я была бы счастлива!

– Нет. В примаки не пойду, – отрезал Федор.

– Ну что за глупости, – укоризненно проговорила она.

– Ты же ко мне в город переехать не хочешь, – напомнил он.

– Я не могу, Федя, – смутилась Лида. – Как школу оставить, вообще все? Нет, невозможно.

– Вот видишь. А меня попрекаешь.

– Я не попрекаю, Федя, ты что? – виновато произнесла она. – Я постараюсь… Поговорю с папой. Мы что-нибудь придумаем.

– Что тут придумывать, Лида? Сообщи, когда вещи соберешь – я за тобой приеду. Тоскую по тебе, родная моя… – сказал он.

И больше уже ничего они не говорили – забылись в поцелуях.

Андрей Кириллович отшатнулся за куст, росший у поворота аллеи. Сердце билось так, что он боялся выдать свое присутствие и выронить футляр с хрустальным яйцом из дрожащих рук.

Ведь он был уверен, что все это кончено! Да, в юности – что там, просто в детстве! – Федор был влюблен в Лиду. Его, отца, это беспокоило, но он понимал, что влюбленностью этой руководят в большей степени требования физиологии, чем чувства, а потому понимал, что все это пройдет, как только в жизни Федора Кондратьева появятся другие, более доступные объекты. А главное, он хорошо знал свою старшую дочь и знал, что Лида с ее здравым разумом, с правильными представлениями о хорошем и дурном не изменит своей ясной натуре. Но ведь с тех пор все переменилось! Революция, Гражданская война, военный коммунизм – все это увело Федора Кондратьева из родительского дома, и когда он объявился в уезде начальником, точно уж ему должно было стать не до романтических увлечений прошлого.

И вдруг оказывается, что ничего Андрей Кириллович не знает – ни об этом крестьянском парне, выросшем у него на глазах, ни, главное, о своей старшей дочери…

Чувство, охватившее его сейчас, поздним вечером, когда он случайно увидел, как Лида целуется в парке у родника с Федором Кондратьевым, не было обычным отцовским возмущением. Это была тревога. И более чем тревога – это было смятение.