Операция в зоне «Вакуум» - Олег Тихонов

— …Полежал малость в Вознесенье, перевели в Петрозаводск. В здании университета лечили. Потом госпиталь эвакуировали в Медгору, — все с ленцой продолжал Павел, словно и говорил-то потому, что ночь скоротать надо. — Ну вот… слышу, ребята о выздоровительном батальоне толкуют. Встал, ногой подрыгал — дело швах. Нянька говорит: «Лежи, тяжелый, тебя в Сибирь повезут». «Какая, нянька, Сибирь!» Утром ребята в дверь, я — в окно. У Щукина, начальника штаба полка, встретились. Тот глянул, усмехнулся. Что, говорит, молодо-стреляно, в кружок кройки-шитья пришли? Марш к военкому! Дал нам записку и два часа сроку…

А в военкомате мне отказали. Твой год, говорят, не призывается. Хочешь, говорят, иди добровольцем, в лыжный батальон… Какой — лыжный, я пешком еле гребу.

Иду в райком комсомола, думаю, может, в партизанский отряд какой… А в райкоме Веня Зуев, секретарь, затурканный такой, хромай, говорит, выше, мы не формируем. Я — в ЦК партии. На Ивана Владимировича Власова попал, на зав. орготделом. Тот — свое: «Понимаю, сочувствую. А только партизанские отряды все ушли. Кстати, мне боевой завхоз нужен».

ЦК готовился в Беломорск переезжать. Туда меня и направили — хозяйство заводить. Ну вот… До декабря заводил хозяйство. Потом включили в бригаду лыжников-инструкторов. Два месяца в калевальских частях украинцев учил. Только вернулся, Иван Владимирович вызывает. То да се. А потом и выложил: «В партизаны, помню, рвался. А вот как смотришь на такое предложение — в тылу врага поработать? Подумай, не торопись…» Стою, для вежливости думаю. Думаю, а чего думать-то…

Ну и все — спецшкола, Яровщина, Девятины, и биография кончилась. — Павел развел руками — извините, мол, больше и занять нечем.

— Так уж и кончилась, — отозвался Горбачев. Поднес к часам головешку. — Пора, пойдем, Павел.

Затоптали, прикрыли валежником костер. Темнота сомкнулась и разрядилась. Обозначились стволы сосен, горбы камней. Воздух был сырым и стылым — в самый раз для ходьбы.

Когда вышли к болоту Гладкое, оно уже было достаточно высвечено, чтобы осмотреться. Над ним недвижно висел туман. Пригнувшись, Горбачев высмотрел в северном конце болота еще до войны нежилую избушку. Рядом темнел шалаш. Не было раньше шалаша. Потянул Удальцова в сторону — логика простая, обходи все, чего не было до войны.

Через час на крутом зеленом холме открылась Сюрьга. Видно было, как лезет вкось, словно не в силах одолеть подъем напрямую, матвеевосельгская дорога. Еще не дымились трубы: люди не торопились начинать очередной свой день.

— Это Запольгора, — пояснял Горбачев и все лез на угор, пока в низине перед Сюрьгой не показались крыши Калинострова.

Залегли на лесистом скате. Выше не было места вокруг. Горбачев, тяжело дыша, осматривался.

Перед ним была родина.

Она состояла из озера Кодиярви, долбленых осиновых челноков у берега, отцовского дома в низине, ручья почти под самыми окнами, мостика в шестнадцать бревен, полей, холмов, дорог, Теткиного болота. И еще из щемящего чувства, которому ни имени, ни истолкования нет.

Павел взял бинокль.

— Сюрьгу видишь, — не глядя подсказывал Горбачев. — Глянь-ка на первый дом справа, приземистый, задом к озеру. Живой?

— Живехонек, дымок пустил.

— Миша Кузьмин живет. А за ним, соседский?

— Стоит.

— Ивана Сергеевича Савостьянова дом. В «Красном онежце» партизанит… А это Тихоништа. Двухэтажный дом видишь? За рекой, тесом шитый? Сельский Совет был… Был сельский Совет, Паша. В доме бывшего кулака Белкова… Я, Паша, в тридцать первом году тут первый колхоз организовывал. «Красный борец» назывался. И хороший колхоз был. Перед войной его объединили с «Первым Маем» и «Егерем» — колхозами Сюрьги и Тихоништы, и всё вместе стало называться «Вперед», с центром в Погосте… Вон там Погост, в километре — видишь, где каменная церковь на горе?..

Горбачев хотел показать Павлу тот мосток у Погоста, у которого тогда, в тридцать первом, пальнули в него не по моде, из необрезанного дробовика. Да застеснялся как-то: не попали, да и число из памяти выскочило…

Заморосило. Дождь снял с Кодиярви туман, и у дальнего берега завиднелись рыбацкие челноки. Горбачев приближал к себе лодку за лодкой. Вдруг торопливо нащупал конец шарфа, протер объективы. Замер. И Павел заметил, как залихорадило бинокль.

— Чего там? — спросил.

— Батя, Павел… Батя мой там, на луде! — вскочил, зачем-то похлопал ладошками по бедрам. И приговаривал удивленно: «Батя… батя… батя…» Павел дернул его за сапог, Горбачев рухнул и виновато осмотрелся:

— Тьфу, черт, как меня вздыбило! Три года не видел, а тут батя. Рыбу ловит, живой, в общем…

И долго не мог успокоиться. То и дело брался за бинокль. Комментировал: «На червя плюет», или «Цыгарку крутит»…

К полудню угомонился дождь. Пробилось справа солнце, томительно запарилась земля… Мало что произошло вокруг. Вышли в поле косари. Горбачев узнал Реполачеву Ольгу с дочкой, Аверьяна Гришкина с женой. Прошли из Сюрьги трое солдат с собакой. Из Погоста проехала в Тихоништу машина с солдатами — частокол винтовок в кузове.

К вечеру на поле высыпала вся деревня. Метрах в трехстах бабы жали овес. Одна из них, в длинном старушечьем платье, одиноко копошилась у самых кустов. Махнув Павлу рукой — сиди, мол, не рыпайся, Горбачев бесшумно скользнул вниз.

Выбрался к краю поля, тихо позвал:

— Тетка Дарья!

— Ау! — баском откликнулась старуха. Схватилась за поясницу, мучительно разогнулась. И, никого не увидев вокруг, перекрестилась.

— Тут я, Дарья Андреевна, ты оборотись к леску-то.

Подошла к кустам, увидела, остановилась в испуге.

— Да не бойся, иди поближе-то! — повеселее сказал ей. — Свой я, не признаешь что ли?

— Осподи, помилуй! — старуха выронила серп, сгребла руками передник. — Митрий Михалыч! Куда ж ты, пойгайне… тясся ведь он война[2].

— Знаю, тетка Дарья, все знаю, — взял ее за плечи, маленькую, обмякшую. — Не плачь, мать, не до плаксы теперь. Мне бы своих повидать… Сходи тетка Дарья, скажи, Дмитрий ждет… И никому больше ни слова, мать!

— Ой, пойгайне, пойгайне… — старуха осушила обеими ладошками лицо, замотала передником левую руку и, держа ее на весу, ни слова не сказав больше, потихоньку вышла на стерню.

Горбачев вернулся к Павлу. Молча лег рядом. Сказал, словно объясняя все неясное:

— Дарья Буравова. До войны ударницей была…

С высоты хорошо было видно, как тетка Дарья подошла к дому отца, шмыгнула за угол. Да, видать, только потопталась там и свернула, ведьма, к дому старосты Тучина…

Глава 3

Староста обязан:

1. Доводить до населения приказы военных властей.

2. Следить за неблагонадежными и доносить о них местным комендантам.

3. Участвовать в обысках и облавах.

4. По требованиям финских властей назначать население на работы, выдавать наряды и следить за их выполнением.

Когда приходит Леметти, лицо у него похоже на повестку: глянь и лезь на печку за портянками, да поторапливайся. Ясно все — начальство прибыло в чинах. (Ноги у Ивана по колено в грязи, локти прижаты к туловищу, кисти рук опущены, и между пальцами пленки незасохшей глины — торопился, падал.) А требует начальство неспроста. (На мокром важном лице так и значится: его, Леметти, переводчика, помощника шелтозерского коменданта, на мелочь разменивать не станут.)

Слова у него несколько отстают от жестов. Говорят, в молодости его пришибла лошадь. С тех пор он посмеивается своим мыслям, шевелит губами, будто слова из мякиша лепит, а руками в воздухе всякие кренделя выписывает.

Раз его заело на сходке, доклад в Посаде делал. Правой рукой на север тычет, левой на юг, а слова не идут. Комендант Саастомойнен шепчет:

— Suur-Suomi Uralille saakka… saatana![3]

Другой раз, пьяненький, подошел к Матвею Лукичу Четверикову. Долго хлопал старика по плечу, шевелил губами. Махнул рукой, отошел. Вернулся:

— Хочешь знать, война кончится, тебя в работники возьму, хорошо кормить буду…

А недавно того же Матвея Лукича сшиб кулаком с ног. Встал над ним:

— Не будешь работать, я, хочешь знать, ударить тебя могу.

Кулак у него быстрый, незадумчивый.

…Леметти потоптался у порога, поднял руки к потолку, округлил рот буквой «о», и Тучин понял: приехал начальник штаба полиции Ориспяя. Быстро оделся, вышел. Уже в дороге спросил:

— Какое дело у капитана?

Леметти наморщил лоб, ухмыльнулся, махнул рукой влево, куда-то в сторону Залесья:

— Партизанов поймали… Одного наповал. А радистка живая. Пять пуль, а она, хочешь знать, живая…