Мир без лица. Книга 2 - Инесса Ципоркина

Нудд упал на траву в центре поляны, отдуваясь так, как отродясь не отдувался.

— Что это ты так дышишь? — опасливо поинтересовалась я.

— Половину себя в замке оставил, тяжело мне… — выдохнул Нудд.

— Это… опасно?

— Это неприятно. Но излечимо. Вот заснут эти вояки — и я к себе присоединюсь.

— А сейчас нельзя? — Лучше бы Нудду воссоединиться с собой сейчас. И мы, пышущие душевным и физическим здоровьем, обрушились бы на этих паскудных норн, точно рояль с небоскреба…

— Нельзя. Всей этой кодле надо опьянеть до невязания лыка. Тогда они не станут нас преследовать. Они уже почти готовы. Им в жизни не наливали столько амброзии, сколько в эту ночь. Как же я устал… — Он поднял голову с земли, посмотрел на меня тоскливыми глазами и снова зарылся лицом в траву.

— Это ты их… угощал?

— Я.

Нельзя отнимать у него силы. Нельзя ни болтать, ни расспрашивать, ни заниматься чем-нибудь еще, привычным для напуганной женщины, но неприличным для разгневанной богини. Я стараюсь вести себя… по-божески. То есть сижу на травушке-муравушке, гордо выпрямившись и стараюсь не смотреть в сторону лиловато-серого мертвеца, лежащего неподалеку — да что там, совсем близко — от нас.

— Попей, добрый бог, попей… — слышится тихий, как скольжение змеи в траве, голос за моей спиной. Подпрыгиваю от неожиданности, понимая: опять я лопухнулась! Надо было стоять столбом и вращаться на месте, словно камера слежения, а не сидеть, пялясь в одну сторону и забывая о стороне противоположной! Оказывается, из кустов ежевики, совершенно непроходимых для человеческой плоти (если только не поместить эту плоть внутрь скафандра), на поляну выбралась симпатичная маленькая болотница. Я читала про «болотных русалок» в каком-то декадентском фэнтези[7], вот и поместила их в свой мир, изменив им характер на более… человеколюбивый. Крепкотелые девахи с лягушачьими ногами, созданные мной, иной раз и заблудившихся спасали. Добрые, добрые болотницы, не то что жуть декадансовая.

Вот и эта не просто так пришла — принесла в деревянной плошке заваренные травки. Зачем? Нудду ни пищи, ни еды не требуется, он же дитя воздуха. Добрая, но бестолковая девушка.

Нудд, не чинясь, взял плошку и выпил залпом. И, как ни странно, приободрился.

— Хочешь еще? — прошелестел голос.

— А что это? — недоверчиво глянула я.

— Напиток веселящий. От него в животе щекочет и смеяться легко. — Это не она, это я бестолковая. Нудду сейчас веселящее питье просто необходимо. Чем смешнее ему, тем крепче творимая им амброзия. А значит эти, в замке, вскоре довеселятся до синих веников.

— Принеси, ягодка, принеси, красавица! — закивала я. — Ты молодец, сама бы я нипочем…

— А тебе, великая норна, не надо ли чего? — кротко спросила болотница.

— Нет, только ему. А откуда ты знаешь, что я норна? — встрепенулась я.

— По лунному мосту только норны ходят и добрые боги.

Пока Нудд приходил в себя, потребляя запасы местных обитателей, я узнала прелюбопытные вещи. Когда-то норны гуляли по здешним лугам и долам едва ли не каждый день. А потом появился злой бог и запер их в долине. Запретил приходить и разговаривать с болотным народом. Оторвал от земли, от леса, от воздуха, не дает глядеть на мир и знать, каково житье-бытье у людей и нелюдей. Запретил населению острова знать прошлое и будущее. Ничегошеньки себе! Что-то мне этот подход напоминает. Что-то из самой реальной реальности.

Поселок вызывал изумление полнейшей непригодностью для жизни. Корявые домишки бог знает как держатся на сваях, изъеденных солеными ветрами в кружево, в мусоре роются несуразные птицы с тощими шеями и голенастыми телами. Дети, похожие на птиц, и взрослые, похожие на детей. Все мелкое, хилое, недокормленное… Первобытное.

Тем больше изумило нас появление пастора. Худого католического священника в обтрепанной сутане. С недобрым, изучающим взором. Почему-то его не удивлял наш странный кортеж: движущаяся каменная статуя в огненных трещинах, зайка Фрель в буфах и оборочках (хорошо хоть в штанах, а не в мини-юбке), синяя троица откровенно нечеловеческого вида и полуживой старик с недовольной миной.

— Пришли? — не то спросил, не то подтвердил он. — Синьора Уия[8] давно спрашивает, когда вы, наконец, явитесь. Она очень недовольна, Синьора.

— Кто такая Синьора Уия? — одновременно выдохнули я и Морк.

— Веди, — устало произнес Марк. Ему сейчас все равно: и кто такая Синьора, и почему она так недовольна… Весь этот мир был им недоволен. И он покорно склонил голову: да, виноват. Да, заслужил.

— Синьора живет не здесь! — расхохотался патер. — Она живет в песках, вдали от океана, чтобы воля твоей матери, — он ткнул пальцем в Мулиартех, — не отняла у нее свободу.

Мы посмотрели на Мулиартех. Та стрельнула глазами по сторонам и ехидно осведомилась:

— Почем ты думаешь, что я ей дочь?

— Дочери великой и прекрасной Иеманжи[9] похожи на мать: волосы у них, как лунные нити, струящиеся по волнам, кожа их, как тихая вода в лагунах, объятья их смертоносны, чрево их вместительно и готово принести тысячи плодов, любят они неподходящих мужчин и ведут их к блаженству через гибель, — скороговоркой поясняет патер (или не совсем патер?).

— Все с тобой ясно, бабуля! — ухмыляюсь я. — И все, между прочим, совпадает…

— А ты вообще молчи, мелочь, — гудит бабка, пряча улыбку.

У повелителей океанов множество имен. Всех и не упомнишь. Зато к какому народу ни приди в качестве полномочного представителя моря — везде почет и уважение. Никому не хочется ссориться с бездной. А если кто за свободу свою боится — пускай уходит от благословенных берегов в мертвые пески.

— Зачем ей быть свободной от воли Иеманжи? — неодобрительно спрашивает Гвиллион. — Она что, засуху наводит?

Патер болезненно кривится. Похоже, что владычество синьоры Уия ему и самому в тягость, но не признаваться же в этом?

— Она — дочь Орунга[10], - неохотно выдает он семейную тайну Синьоры. — Синьоре не место у воды. Вода убьет Синьору.

— Так чего же ей от нас нужно? — недоумеваю я. И все — буквально все — смотрят на меня с иронией: что ж ты наивная-то такая?

И правда. Несмотря на древнюю, как это побережье, вражду, с потомком старого врага всегда есть о чем поговорить. На любопытстве, на самонадеянности, на корысти вырастут новые связи, немыслимые для древних богов.

— Я мог бы обмануть вас, — поучительно заявляет священник, — сказать, что Синьора дружит с Матерью Вод. Или даже соврать, что знаю средства от порчи, наведенной на вашего спутника. Я мог бы устроить обряд и превратить его в зомби, покорного Синьоре Уия. Но я не унган, я бокор[11]. И говорю только правду, оттого и живу здесь, а не в прОклятом городе в сердце пустошей.

— Так город проклят? — интересуется Марк с напускным безразличием.

— Тебе ли не знать! — с неожиданной злостью выпаливает пастор. — Твоя вторая сущность все сделала, чтобы населить город пожирателями душ и их пищей!

— Пожирателями душ? Пищей? — морщится Марк. И вдруг на его лице проступает одновременно понимание и отвращение. — Так что, все эти серенькие людишки — это пища для пожирателей душ?

— А то ты не понял! — продолжает свои наезды святой отец. — Ты спроси свою вторую душу, которая обгладывает тебя изнутри: отчего это прекрасный наш город населили зомби? Отчего живые чувства даны лишь привидениям? Отчего изгнана религия наших отцов и дедов, которая позволяла человеку вместить духа в себя и просить богов о помощи, не стыдясь своих желаний? Где храбрость наших людей, их готовность говорить с богами и духами открыто, не прикрывая мечту о любви, мести, богатстве и удаче жалкой, истасканной моралью о вознаграждении праведных?

Марк хмуро молчит. То ли соглашается с патером, то ли не желает заводить бесполезных споров. А священник поглядел-поглядел на его нераскаянную физиономию, сменил гневное выражение лица на пасмурное, да и пригласил в одну из хижин, одинаково и грубо сколоченных из серых корявых досок.

А в хижине нас встретили демоны, украшавшие… христианский алтарь. Череда демонов в обличьях христианских святых. Конечно же, священник и прихожане знают, с кем имеют дело. Им, вообще-то, все равно, как называть покровителя. Они с детства помнят, что второе лицо святого Петра — дух дверей Легба, святого Патрика — Великий Зомби Дамбала, пресвятой Богородицы — всемогущая Матерь Вод. Эрзули. Йемайя. Иеманжа. Пластиковые и керамические лица изваяний, неуловимо измененные, утратили фирменно-постный вид. Святые подтрунивали над нами, перемигивались, насмешничали, строили рожи. Они были похожи на толпу школьников, а мы — на преподавательский состав, заявившийся в класс из-за особо возмутительной шалости.