Старик Мазунин - Владимир Соколовский

Кроме Покумина, комсомольского секретаря, в комитете Мазунин увидал Федора Игошева — особоуполномоченного НКВД по району.

— Товарищи комсомольцы! — встал из-за стола секретарь. — Всем вам известно, что ныне перед государством особо остро стоит задача отмежевания от классового врага, ликвидации его и изоляции от социалистически настроенных масс. Слово по данному вопросу имеет товарищ Игошев.

Уполномоченный говорил недолго: кратко обрисовал международную обстановку и внутреннее положение, особо подчеркнув соотношение классовых сил, и закончил так:

— Чтобы во всеоружии встретить любого агрессора, надо быть уверенным, что в решающий момент нам не нанесут удар в спину. А в связи с этим обращаемся к вам с просьбой такого характера: вы все, так сказать, среди людей живете. И большинство из них лучше нашего знаете. А среди этих людей могут оказаться и бывшие каратели, и подкулачники, и иной классово чуждый элемент! Поглядите, подумайте… Если что надумаете — или ко мне, или к товарищу Покумину приходите. Время такое, сами знаете, капитализм и снаружи, и снутри точит — все бдительными должны быть, а вы, комсомольцы, в первую очередь…

После собрания Степан не пошел в клуб, как собирался, на кинокартину «Путь корабля», а отправился домой. Взял у хозяйкина сына-пионера листок бумаги, ручку с чернильницей и стал писать.

Осознав в полной мере слова товарищей Покумина и Игошева в борьбе с проклятым подкулачеством и прочими паразитами, я, Мазунин Степан Игнатьевич, сообщаю насчет личности своего брательника Мазунина Левонтия Игнатьевича, который теперь проживает в деревне Клесты совместно с семьей. Этот Мазунин Л. И. в гражданскую ушел по мобилизации с Колчаком. Вернулся аж через год и стал снова жить с нами. Я бы не стал про него писать, потому как народу и с белыми, и с красными тогда уходило изрядно, но вот что интересно: пришел он домой ночью, я как раз спал на полатях, и он нас всех разбудил. Был он в шинели, с винтовкой. Когда зажгли свет, мать спросила у Левки, почему у шинели весь перед бурый, а он ответил, что не ее дело. Тогда отец вывел его в сени и стал бить. А утром они с отцом замотали шинель в старый мешок, взяли лопату и ушли в лес, и там, видимо, шинель закопали. И Левка стал жить с нами, как и раньше. Только Мороз Александр, когда узнал, что вернулся домой старший брат, стал сильно пить и рассказывать, что служил у белых вместе с Левкой и Левка состоял в особой карательной команде, которая мучила и расстреливала большевиков и активистов. Сам Сано служил поваром и скоро сбежал, а Лева был карателем. Потом Мороза отец и Левка позвали как-то пить к нам брагу и долго разговаривали, о чем, не знаю, но Сано на брата больше никогда не говорил, даже пьяный. А в 1932 году он в рождество купался в речке, застудился и помер. Я ему до этого рассказывал, что у Левки на шинели, когда он пришел, были бурые пятна. А он мне ответил, что-де столько народу поубивать да в крови не испачкаться — так не бывает. Они все надеялись, что я брат Мазунина Л. И. и никому не скажу. Но теперь, перед лицом классовой ненависти, мне все равны, а родня хоть есть родня, все равно душой не поступлюсь.

Что и имею сообщить соответствующим властям.

Он запечатал письмо солдатским треугольником, пошел на почту, наклеил марку и, написав на конверте: «Особоуполномоченному товарищу Игошеву», бросил в почтовый ящик.

Назавтра выпросил у мастера увольнение на два дня и пошел на конный двор. Ему повезло: ехали на двух телегах мужики до Мосят — деревни, стоящей верстах в пяти перед Клестами. Одного Степан знал хорошо — Мишку Нифонтова, раньше вместе учились в школе, в Голованах. Мишка стал степенный, квадратный, смолил махру. Женился он почти подростком, в армию не попал из-за грыжи и теперь был отцом четверых ребят, да баба опять ходила на сносях. «А чаво! — охотно говорил он Мазунину. — Електрицство все обешшают провести, а пока нету, дак мы, благословясь…» — и смеялся, щурился. Степан принужденно улыбался.

Наконец поехали. Мужики взяли с собой водку, выехали за город, остановились и начали распивать. Предложили выпить Мазунину, но он отказался, лег в стороне на пригорок, стал глядеть в небо. Как текло время, он не помнил. Когда к нему подкатил пьяненький Мишка, толкнул: «Поехали! — и вдруг заорал: — Э, ребя, да он ревет, гли-ко!» — Степан встал, с ненавистью глянул на Нифонтова и ожесточенно заскоблил рукавом мокрое лицо.

Ехали долго. Мужики останавливались в деревнях, заходили к родне. Степан, горбясь, сидел на телеге — ждал. Только в Горцах, когда Мишка предложил зайти к шурину, почтальону, Мазунин пошел с ним. Но брагу пить отказался, а, выведя мужика в сенки, осторожно спросил, можно ли взять на почте отправленное письмо. Услыхав ответ, втянул голову в плечи и вышел.

В Мосята приехали затемно, и Мишка уговаривал переночевать, но Мазунин отказался наотрез, пешком отправился дальше, в Клесты. Подходя к деревне, почти бежал. Задыхался, переводил дыхание. Обходя шлявшихся допоздна парней и девок, осторожно прокрался к Левкиной избе. На стук откликнулась Дарья, жена Левки:

— Кого лешак несет?

— Открой, Даш, я это, — приникнув к окну, сказал Степан. Зажглась лампа, протопали тяжелые шаги: это Левка пошел открывать дверь.

Сунул Степану ладонь:

— Здорово! Чего ночами колобродишь? Да не стой, не топчись, проходи давай!

Степан зашел, сел на лавке в кухне. Левка принес из горницы лампу, встал у порога — хмурый, косматый.

— Но? Чего приперся? Дело есть, что ли?

Степка глянул на брата, на огромную, в полстены, тень его и испугался. «Скажу теперь, а он — брякнет, и — готово дело!» — подумал он. Однако пересилил себя:

— Слышь, Лев, это… в комсомольскую ячейку нас вызывали.

— Кого это — нас? — буркнул брат.

— Да кого — комсомольцев, кого еще!

— Н-ну… и что? — насторожился брат.

— Спрашивали: кто, мол, из родни у белых служил, то, се…

Дыхание Левкино пресеклось.

— Н-ну и… что ты наделал, вражина!? — заревел он.

Проснулись ребята на полатях — завозились, захныкали. Вбежала Дарья:

— Что, что?

Левка отшвырнул ее обратно в комнату::

— Пшла отсель! — Двинулся на брата: — Выйдем-ко давай на крыльцо…

На улице он обмяк, притих. Сел на ступеньки, закурил. Курил жадно, с присвистом. Спросил почти шепотом:

— Донес, значит? Спасибо, братан…

— Не за что, — так же тихо ответил Степан. — Не теперь, так потом бы… Лучше уж теперь, пока робята не выросли.

— Робя-ата… — передразнил Левка. — А ты думал ли о них, когда хлебало супротив родного брата разевал?

— Думал, как же. И для них, и для тебя же лучше будет. Такое время стоит: ни мне, ни тебе, ни им без чести никак нельзя.

— Да как же мне лучше-то будет? — заплакал вдруг Левка. — Все ведь теперь, все! А они — по миру, робята-то. Эх, жалко, за винтом далеко лезть, а то шлепнул бы тебя счас, собака!

— Робята — что ж! По миру не пойдут, не те времена. Да и я не дам. А тебе, может, сгинуть пока?

— Сгинуть? Не-ет! — Левка зло засмеялся. — Не знаю, как ты, а у меня порода мазунинская — го-ордая! Я в лицо гляжу, себя не стыжусь! Да и старой уж я с судьбой-то в прятки играть.

— Да-а… — вздохнул Степан.

Брат вдруг быстро искоса взглянул на него, усмехнулся и сказал:

— Ты, комсомолист! Что хоть написал-то?

— А что знал, то и писал. Про карательный отряд, и про ржу на шинели… и так дальше.

— Дак ты много ли знаешь, гаденок? А ежли это и неправда вовсе?

— Как… как неправда? — растерялся Степан.

— А так! Развесили уши-то, слушают, что пьяный Мороз брешет. А правда, неправда ли — и дела нету. Случай подвернулся — взял донес. Эх, ты! Теперь мне что ж — не оправдаться, ясное дело.

— А откуда ржа на шинели-то взялась?

Левка поднялся, сплюнул:

— Ну, вот что ты… братан! Вот тебе Бог, а вот порог. Ступай-ко давай быстренько отсель, покуда я тебе худо не сделал.

И что-то было в голосе Левки такое, что заставило Степана вскочить с крыльца и быстро пойти по улице, подальше от братнина дома.

Левка крикнул вдогонку:

— Не тебе меня судить, шшенок! Запомни, мне хуже не будет, я в лицо гляжу — приходите, потолкуем! Приходите-е! — вдруг громко, со всхлипом закричал он, разрывая рубаху. — Нюхайте, как душа смердит! Да я бы сам, без тебя, брательничек, от этого смраду издох! Ох, робята, робятишечки вы мои…

Левка замотал головой и тяжело поплелся в избу.

Мазунин вышел за деревню. Ночь была темная, ветреная, иногда в прогалах туч быстро плыла луна, и тогда синим дрожащим блеском отливало поле и виднеющийся поодаль лес. Степан пошел по дороге, затем отвернул на лесную тропку и по ней добрался до Левкиного покоса. Там забрался в стог и сразу уснул.

Проснулся поздно — солнце уже палило вовсю. Сбежал к ключику, умылся, выбрался по тропочке на дорогу. Сломал вицу и, схлестывая цветы на обочине, направился в сторону Мосят.