Два названия - Владимир Киселёв

– Сережа! – закричала она в ужасе, и Сережа увидел, как из глаз ее брызнули слезы, как это бывало только в цирке у клоунов. – Сереженька! Они взяли отца! Они взяли отца! Убегай! Ты уже большой мальчик, я боюсь, Сереженька, я их боюсь.

И она в отчаянии рвала с мясом из ушей свои золотые полумесяцем серьги и совала их Сереже, серьги, и деньги, и какую-то позолоченную солонку, и старые отцовские часы и кричала: «Убегай, Сереженька, убегай!», и обнимала его и прижимала к себе, и толкала за дверь.

– Тихо, тихо, Маруся, – говорил Сережа, – я знаю, я все знаю. Тихо, тихо, Маруся, не нужно. – И он ронял серьги и деньги, а она их подбирала и совала ему в карман, и из уха у нее каплями стекала кровь, а она отмахивалась от этих капель, как от мух.

Сережа вышел на черный ход, но не пошел вниз, а поднялся наверх, на чердак. Там он ощупью нашел за печным лежаком свой большой, сделанный из напильника кинжал с ручкой, плотно обмотанной тонкой – виток к витку – проволокой и поперечиной из черепахового гребня, украшенного стеклянными «брильянтиками», они отражали уличный свет, проникавший сквозь чердачное окно, и сами светились в темноте.

Затем, не понимая сам, для чего он это делает, из злобного какого-то хулиганства он потянулся за чердачное окно, сорвал антенну, открыл шкафчик с телефонными подсоединениями и стал их обматывать проволокой, соединяя между собой все клеммы так, чтобы, когда хоть в одной квартире зазвонит телефон, – зазвонили телефоны и во всех остальных и чтобы люди долго разговаривали друг с другом, не понимая, кто и куда звонит.

ГЛАВА ВТОРАЯ

Сережа сидел у небольшого костерка. В нем пеклась картошка. Жорка приставал к Любке – баб. е Леньки Носа, и Любка нудным голосом повторяла: «Только без рук… Смотри, Ленька увидит».

– Так Ленька же… нашел себе, – хихикал Жорка.

– Ничего, вернется, – твердо отвечала Любка. Сережа не мог этого понять. «Неужели она совсем не ревнует? – думал он, – Странно».

Он не знал, куда смотреть и как вести себя, и смотрел все время в костер, из которого Гаденыш доставал обуглившуюся картошку, перебрасывая на ладонях, разламывал пополам, солил и ел, пачкая руки и губы липким черным крахмалом. А в кустах, совсем рядом с ними, Ленька валялся со своей новой бабой, и никто из присутствующих этому не удивлялся, и все смотрели туда, а Сережа не мог, потому что он еще ни разу в жизни этого не видел и никогда не говорил об этом ни с кем, а когда читал об этом в книгах, то думал, что это совсем иначе.

Как многие киевские мальчики из интеллигентных зажиточных семей, он тянулся к «блатным», гордился своим знакомством с ними. Это не мешало ему, правда, хорошо, на пятерки, с редкими четверками за диктанты, учиться в школе, читать книги, рисовать и уважать собственность настолько, что он ни разу в жизни не проехал в трамвае «зайцем».

С Ленькой Носом, главарем воровской шайки, которая не брезговала и грабежами, он был знаком вот уже второй год. Ленька ценил Сережу как рассказчика, и Сережа во время нечастых встреч успел пересказать Леньке и постоянно менявшимся членам его шайки почти все известные ему романы Александра Дюма.

Ленька Нос, прозванный так за свой искривленный, сдвинутый набок, налево, хищный нос, с не-добрыми, узко и экономно прорезанными глазами, относился к Сереже покровительственно, с какой-то насмешливой лаской.

Когда Сережа передал через Жорку, что ему нужно свидеться, Ленька Нос предложил Сереже приехать в Пущу-Водицу, на Четырнадцатую линию, где Ленька любил находиться в летнее время, чтобы не так мельтешить на глазах у «фраеров из милиции».

«Неужели она совсем не ревнует?» – думал Сережа о Любке, когда Ленька Нос, застегивая штаны, вернулся к костерку, а за ним пришла еще совсем молоденькая, может быть, Сережиного возраста, хорошенькая девочка с черной челкой и бледным, нездоровым лицом и молча, ни на кого не глядя, отгребла палкой картофелину.

– Ну что ж, Серьга… пойдем поговорим, – предложил Ленька.

Они отошли в сторону, к кусту бересклета, с которого в беспорядке свисали его удивительные, окрашенные в красное и черное плоды с лепестками. Ленька Нос сорвал веточку и, пожевывая кору, спросил:

– Ну так что?

– Есть дело, – сказал Сережа. – Квартира. Днем там пусто, ни одной души.

– И что же это за квартира? – спросил Ленька. – Кто там живет вечером?

– Шеремет, – не сразу ответил Сережа – мой сосед по дому.

– В вашем доме? – протянул Ленька. – С органов?

– Да.

– Не пойдет. А что у него есть?

– Ковры, – сказал Сережа. – Пальто. Деньги.

– Не пойдет, – решил Ленька, – нельзя продать. – Он подумал и добавил: – Если, правда, заначить года на два, не меньше, а потом отвезти подальше… А кто он такой тебе, этот Шеремет?

– Он участвовал, когда отца взяли.

– Хороший человек, – сказал Ленька. – А откуда ты знаешь про деньги?

Сереже очень хотелось солгать, сказать, что он был дома у Шеремета, что видел, как тот открывал ящик стола и там пачками, обклеенными бумажками крест-накрест, лежали червонцы. Но вместо этого он сказал:

– Он – жадный.

– Жадные – кладут на сберкнижку, – возразил Ленька.

И вдруг улыбнулся чисто, весело и бесстрашно:

– Давай спытаем… Рупь поставишь – два возьмешь…

На следующий день, во вторник, в десять часов утра они пришли в Сережин двор в открытую с «каламашкой» – двухколесной телегой, на которой киевские грузчики умели доставить корзину капусты, но если требовалось заказчику – рояль. Ленька Нос вынул «пилочку» – длинный ключ к английскому замку, на бородке которого был целый ряд крошечных выступов, и открыл дверь так быстро и спокойно, словно входил в собственную квартиру.

– Хозяйственный человек, – одобрительно сказал Ленька о Шеремете, открывая комод и осматривая многочисленные отрезы на штаны, гимнастерки, на гражданские костюмы – шевиот и коверкот, понюхав спиртовые кожаные подошвы от набора к сапогам. – Только где он, гад, держит «основания»?

«Основаниями» Ленька Нос называл деньги и иногда в часы безденежья высокопарно и грустно замечал: «Нет «оснований», и нет оснований предполагать, что они предвидятся».

Сережа подошел к столу и потянул ящик, тот самый, который он представил себе, когда предлагал Леньке Носу это дело. Ящик не поддавался.

– Если ящик закрыт – значит, в нем что-то есть, – философически заметил Ленька. – Очень мне нравятся закрытые ящики.

Он повернул в замке отмычку и выдвинул ящик. Там не было денег. Но там лежали револьвер и пистолет. И раскрытая коробка из-под монпансье с патронами.

– Наган, – сказал Ленька, осматривая револьвер. – Самовзвод. А это – «Коровин». Семь шестьдесят два. Сильная штука.

– Я возьму… этот «Коровин»… – сказал Сережа, у которого кровь внезапно отхлынула от лица.

– Возьми, – охотно согласился Ленька, – а наган пусть Жорка заберет. Пусть похвалится перед своей девочкой.

Ударом каблука Жорка провалил дно в шифоньере.

– Есть, – воскликнул он радостно.

– Не горячись, – сказал Ленька, отбирая у Жорки перевязанные шпагатом крест-накрест две толстые пачки червонцев, золотые часы на толстой массивной цепи с брелоками из серебряных монет и браслет, усыпанный розоватыми камешками, словно рыбьей чешуей. – А пошарь там еще.

– Облигации, – сообщил Жорка.

– Не нужно презирать облигации, – поучительно сказал Жорке Ленька Нос. – Если ты не подписываешься на заем, так это совсем не значит, что ты не можешь выиграть по облигациям… И не выпускай пар. Делиться будем потом… А сейчас, мои дорогие коллеги, займемся погрузочно-разгрузочными работами.

Они развернули прихваченные с собой новые крепкие мешки, на которых черной краской Сережиной рукой были сделаны большие четкие надписи «Сдал ли ты утиль?», и стали набивать в эти мешки отрезы, пальто, плащи, ковры, и при этом Ленька Нос внимательно, как сведущий оценщик, осматривал каждую вещь и что похуже бросал в кучу на пол. Все, что отбрасывал Ленька, Сережа решительно и добросовестно вспарывал бритвой, которую он нашел в ванной. Этой же бритвой он взрезал подушки, раскроил одеяла, рассек занавеси на окнах, исполосовал рубахи и кальсоны.

– Я вижу, что ты все-таки не любишь этого человека, – сказал Ленька Нос печально. – Но, если мы зашухеримся, он тебя тоже будет не очень сильно любить.

Они вынесли мешки, погрузили их на «каламашку», и Жорка повез «каламашку» со двора, а они шли в стороне следом, наблюдая за тем, чтобы никто ему не мешал. Тяжелый «Коровин» оттягивал Сережин карман, он потуже затянул пояс, чтобы не свалились штаны, и все время, пока он шел за тележкой, он чувствовал, как ударяется о правое бедро вороненый, отливающий синим пистолет. Он решил, что сегодня же, не медля, испытает его. С самого раннего детства он не мечтал ни об игрушках, ни о сладостях – только о пистолете. И вот теперь, когда этот пистолет был ему нужнее всего на свете, он лежал в его кармане.