Тысяча и один призрак - Александр Дюма

II

Переулок Сержан

При последнем ударе часов раздались первые слова мэра.

— Жакмен, — сказал он, — надеюсь, тетка Антуан сошла с ума: она сообщила мне по твоему поручению, что твоя жена умерла и что ты ее убил!

— Это чистая правда, господин мэр, — ответил Жакмен. — Меня следует отвести в тюрьму и скорее судить.

Произнося эти слова, он пытался встать, опираясь на верхнюю ступеньку, но после предпринятой попытки опять упал — ноги у него подкашивались.

— Полно! Этого не может быть! Ты с ума сошел! — воскликнул мэр.

— Посмотрите на мои руки, — ответил каменотес.

И он поднял окровавленные руки, скрюченные пальцы которых походили на когти. Действительно, кровью были обагрены кисть левой руки и по локоть — правая. Кроме того, на правой руке по большому пальцу стекала струйка крови: вероятно, жертва во время борьбы, сопротивляясь, укусила своего убийцу. В это время подъехали два жандарма. Они остановились в десяти шагах от главного действующего лица этой сцены и смотрели на него с высоты, восседая на своих лошадях. Мэр подал им знак. Они спешились, бросили поводья мальчику в полицейской шапке, по-видимому, сыну кого-либо из стоявших тут же. Затем жандармы подошли к Жакмену и подняли его под руки. Тот подчинился без малейшего сопротивления и с апатией человека, ум которого сосредоточен на одной мысли. И тут появились полицейский комиссар и доктор.

— А! Пожалуйте сюда, господин Робер! Пожалуйте сюда, господин Кузен! — произнес мэр.

Робер был доктор, а Кузен — полицейский комиссар.

— Пожалуйте, я уже хотел было послать за вами.

— Ну! Так в чем тут дело? — спросил доктор с самым веселым видом. — Кажется, убийство?

Жакмен ничего не ответил.

— Ну что ж, Жакмен, — продолжал доктор, — это правда, что вы убили вашу жену?

Жакмен не ответил ни слова.

— Он по крайней мере сам сознался, — заметил мэр. — Однако, может быть, у него галлюцинация и он не совершал преступления.

— Жакмен, — сказал полицейский комиссар, — отвечайте. Правда, что вы убили свою жену?

Опять молчание.

— Во всяком случае мы это сейчас увидим, — воскликнул доктор Робер. — Вы живете в переулке Сержан?

— Да, — ответили за него жандармы.

— Я не пойду туда! Я не пойду туда! — закричал Жакмен, вырвался из рук жандармов порывистым движением, будто желая бежать, и успел бы отбежать шагов на сто раньше, чем кто-либо вздумал бы его преследовать.

— Отчего вы не хотите туда идти? — спросил мэр.

— А зачем? Я и так признался во всем: я ее убил. Я убил ее большой обоюдоострой шпагой, которую взял в прошлом году в Артиллерийском музее. Мне нечего там делать, ведите меня в тюрьму!

Доктор и Ледрю переглянулись.

— Мой друг, — сказал полицейский комиссар, который, как и Ледрю, полагал, что Жакмен находится в состоянии временного помешательства. — Мой друг, необходимо пойти туда, вы должны быть там, чтобы надлежаще направить правосудие.

— А зачем направлять правосудие? — ответил Жакмен. — Вы найдете тело в погребе, а около тела, в мешке из-под гипса, голову, а меня отведите в тюрьму.

— Вы должны идти, — повторил полицейский комиссар.

— О боже мой! Боже мой! — воскликнул Жакмен в страшном ужасе. — О боже мой! Боже мой! Если бы я знал…

— Ну и что бы ты сделал? — спросил полицейский комиссар.

— Я бы убил себя!

Ледрю покачал головой и, посмотрев на полицейского комиссара, хотел, казалось, сказать ему: тут что-то не ладно.

— Друг мой, — обратился он к убийце. — Пожалуйста, объясни мне, в чем дело?

— Да, я скажу вам все, что вы хотите знать, господин Ледрю, говорите, спрашивайте.

— Как это случилось, что у тебя хватило духу совершить убийство, а теперь ты не можешь пойти взглянуть на свою жертву? Что-то случилось, о чем ты нам не сказал.

— О да, нечто ужасное!

— Ну, пожалуйста, расскажи!

— О, нет, вы не поверите, вы скажете, что я сумасшедший.

— Полно! Скажи мне, что случилось?

— Я скажу вам, но только вам одним.

Он приблизился к Ледрю. Оба жандарма хотели задержать его, но мэр сделал знак, и они оставили арестованного в покое. К тому же, если бы он и попытался скрыться, то теперь это было уже невозможно: половина населения Фонтене запрудила улицы Дианы и Большую. Жакмен, как я уже упомянул, приблизился к самому уху Ледрю.

— Поверите ли вы, Ледрю, — спросил Жакмен вполголоса, — поверите ли вы, что голова, отделенная от туловища, может говорить?

Ледрю издал восклицание, похожее на крик ужаса, и заметно побледнел.

— Вы поверите, скажи́те? — повторил Жакмен.

Ледрю овладел собой.

— Да, — сказал он, — я верю.

— Да! Да!.. Она говорила.

— Кто?

— Голова… голова Жанны!

— Ты говоришь?..

— Я говорю, что ее глаза были открыты, я говорю, что она шевелила губами. Я говорю, что она смотрела на меня. Я говорю, что, глядя на меня, она изрекла: «Презренный!»

Произнося эти слова, которые он хотел доверить только Ледрю и которые прекрасно слышали все, Жакмен был ужасен.

— О, чудесно! — воскликнул, смеясь, доктор. — Она говорила. Отсеченная голова говорила. Ладно, ладно, ладно!

Жакмен повернулся в его сторону.

— Я же говорю вам! — вскричал он.

— Ну, — вмешался полицейский комиссар, — тем более необходимо отправиться на место преступления. Жандармы, отведите арестованного.

Жакмен испустил крик и что было сил стал вырываться.

— Нет-нет, — возбужденно воскликнул он, — вы можете изрубить меня на куски, но я туда не пойду.

— Пойдем, мой друг, — сказал Ледрю. — Если правда, что вы совершили страшное преступление, в котором вы себя обвиняете, то это станет для вас искуплением. К тому же, — прибавил он тихо, — сопротивление бесполезно: если вы не пойдете добровольно, вас поведут силой.

— Ну, в таком случае, — сказал Жакмен, — я пойду, но пообещайте мне лишь одно, господин Ледрю.

— Что именно?

— Что все время, пока мы будем находиться в погребе, вы не покинете меня.

— Хорошо.

— Вы позволите держать вас за руку?

— Да.

— Ну, хорошо, — обреченно воскликнул каменотес, — идемте!

И, вынув из кармана клетчатый платок, он вытер покрытый потом лоб. Все отправились в переулок Сержан. Впереди шли полицейский комиссар и доктор, за ними — Жакмен и два жандарма. Замыкали это небольшое шествие мэр Ледрю и два человека, появившихся у калитки одновременно с ним. Следом, на небольшом удалении, выступало, как бурный, шумный поток, все население, в том числе и я.

Через минуту мы уже оказались в переулке Сержан. Это был маленький переулок, отходивший влево от Большой улицы, по нему можно было дойти до полуразвалившихся, распахнутых настежь ворот с устроенной в них калиткой. Калитка едва держалась на скобе. На первый взгляд все было в порядке: в доме стояла тишина, у ворот цвел розовый куст, а на каменной скамье грелась на солнце толстая рыжая кошка. Увидев людей и услышав шум, кошка испугалась, бросилась бежать и скрылась в отдушине погреба.

Подойдя к упомянутой калитке, Жакмен остановился. Жандармы хотели заставить его войти.

— Господин Ледрю, — сказал он, оборачиваясь, — господин Ледрю, вы обещали не покидать меня.

— Конечно! Я здесь, — ответил мэр.

— Вашу руку! Вашу руку!

И он зашатался, будто вот-вот упадет. Ледрю подошел, дал знак жандармам отпустить арестованного и подал ему руку.

— Я ручаюсь за него, — сказал он.

В этот момент Ледрю не был мэром общины, расследующим преступление, — то был философ, изучающий сферу таинственного. Только руководителем его в этом странном исследовании был убийца.

Первыми во двор вошли доктор и полицейский комиссар. За ними следовали Ледрю и Жакмен, затем жандармы и за ними — некоторые привилегированные лица, в числе которых оказался и я благодаря своему знакомству с жандармами, для которых я уже не был посторонним, потому что встретился с ними в долине и там предъявил им разрешение на ношение оружия. Перед остальными же, к крайнему их неудовольствию, дверь закрылась. Мы направились ко входу в небольшой домишко. Ничто не указывало на происшедшее здесь страшное событие, все было на местах, в алькове стояла постель, покрытая зеленым саржевым покрывалом, в изголовье висело распятие из черного дерева, украшенное веткой вербы, засохшей с прошлой Пасхи. На камине — младенец Иисус из воска, между двумя посеребренными подсвечниками в стиле Людовика XVI. Обстановку дополняли развешанные по стенам четыре раскрашенные гравюры в рамках из черного дерева, на которых были изображены четыре стороны света.

Стол был накрыт на одного человека, в очаге кипел в горшке суп, и рядом из стенных часов выскакивала кукушка с открытым ртом, отбивая половину часа.

— Ну, — сказал развязным тоном доктор, — я пока ничего не вижу.