К последнему городу - Колин Таброн

Как у них могло не быть письменности? Если это так, то их империя была самой странной из всех великих империй. Роберту все время казалось, что европейцы, и он в их числе, были всегда слепы ко всему неординарному, что такой пробел, как отсутствие письменности, мог быть заполнен каким-то другим способом выразить себя – языком, свободным от тех понятий, которые выражались алфавитом: возможно, языком, воплотившимся в музыке или иероглифах тканей; может даже, в созвездиях или замысловатой планировке инкских городов. Если необходимость выразить себя не может найти выхода в словах, то она – Роберт был в этом уверен – всегда ищет какой-нибудь другой путь.

Внезапно он услышал грудной голос у себя за спиной:

– Совсем другое небо, правда? Не могу найти ни одного созвездия. – В ярде от него стоял Луи. – Знаете, в первом телескопе – кажется, это был телескоп Галилео – звезды были квадратные и прямоугольные. Это довольно удручающе, я бы сказал. – Казалось, он чувствовал себя на удивление хорошо в эту холодную ночь, его двойной подбородок утопал в вороте шелковой пижамы. – Квадратные звезды значительно нарушали все наши представления о них, поэтому люди переделали телескоп. Людям не хотелось, чтобы над ними парили многоугольники.

Роберт подумал, что ему нравится Луи. Он сказал:

– Думаю, инки видели их именно квадратными. Раз они так и не придумали колеса.

Он заметил белый живот Луи, немного высовывающийся из-под рубашки пижамы, и почему-то подумал о Жозиан. Как она терпела его на себе? Он показал на телескоп:

– Не хотите взглянуть?

Бельгиец пожал плечами:

– Мне и отсюда видно достаточно. Даже больше, чем нужно. Этот свет бьет по глазам.

– Но это же удивительное зрелище.

– Ну да, конечно. Это все горная стратосфера. Само собой, в ней меньше углекислого газа, поэтому здесь значительно чище. – Он посмотрел на небо. – Но, господи, какая же там неразбериха! Полный хаос, следующий по своей собственной орбите. И люди еще говорят о строгом устройстве небес. Гравитация – обычная лотерея! Становится неприятно, когда смотришь на все это. – Он захохотал своим густым смехом. А потом вдруг добавил: – Вы ведь журналист, правда?

– Был журналистом, – ответил Роберт. – Я уволился из редакции, чтобы отправиться сюда.

– Уволились? – Луи подозрительно взглянул на него.

– Ну, я стал свободным журналистом. Довольно рискованно. Но все дело в том, как долго вы ждете.

– Чего ждете? – Луи почесывал свой живот.

Роберт поколебался. Ему вдруг стало немного неловко объяснять: как долго вы скрываете свои замыслы, подобно зверю, запертому в клетке. Долгие годы зверь почти не двигался. Роберт даже подумал, что тот уже умер. И вот зверь снова стал расхаживать по клетке – туда-сюда: его подняло желание сделать что-нибудь, пока не стало совсем поздно, пока он не умер, и от этого зверя стала исходить давно затаенная злоба. И вот однажды утром он решил высвободить его: страстное желание написать что-то совсем другое. Озвучить то, в чем инки оставили память о себе, что бы это ни было, пока он идет по этой некогда святой земле. Записать все это, пока его профессионализм не исказил все слова. Пока он сам еще не усомнился в своей идее о том, что инки могли открыть какой-то неведомый миру язык.

Но все это казалось слишком наивным, чтобы говорить сейчас об этом. Потому что, может быть, только он и верил в то, что такой секретный шифр мог сохраниться – в камне, или в керамических украшениях, или в очертаниях развалин их городов, – а также в то, что он обладал способностью разгадать его, что это была не просто необоснованная вера в себя. Не скрытые способности – он уже представил себе, как усмехнется Луи, – а полное убеждение в своей идее: ловушка. Поэтому он ответил Луи:

– Я имел в виду, ждете той возможности, когда сможете написать об этом путешествии. – Роберт вдруг почувствовал, как внутри предостерегающе забилась неуверенность.

– Что написать? – спросил Луи.

– Книгу, тонкую книгу.

– Ну, тогда сделайте это, месье, сделайте! Сделайте ее непохожей на то, что вы обычно пишете. – Бельгиец едва заметно покачал головой. У него были соломенные кудри, которые выглядели немного растрепанными. – Когда я был молодым архитектором, мне очень хотелось спроектировать загородную виллу, но никто не хотел выделить мне денег на это. Дело в том, что наши виллы в Эно были слишком похожи на городские дома. И тогда я сам купил участок и сам построил виллу. В духе Фрэнка Ллойда Райта. Продал ее потом очень дешево! – Он засмеялся, на этот раз немного жестоко. – Но теперь я вижу, что эта вилла была жалким подражанием. Каждый раз, когда я проезжаю мимо нее, я снимаю очки. Ха-ха-ха!

Роберт почувствовал себя слишком уязвленным, чтобы смеяться с ним вместе. Он сказал:

– Ну, я не так молод, как вы были тогда. – Он сложил телескоп. – В любом случае посмотрите на эту страну! Если что-то и может заставить вас посмотреть вокруг незамутненным взглядом, то это она!

Он понял, что его слова прозвучали очень глупо, но было уже поздно.

Луи снова разразился смехом. В его смехе что-то перекатывалось, громыхало, и теперь в нем чувствовалось нечто недоброе.

– А! Незамутненный взгляд! Самозабвение. Вы очень амбициозны.

– Да, – Роберт вспомнил другие обвинения. Ты эгоистичный: да. Высокомерный: возможно. Деспотичный: да (это она так говорила). И все в том же духе. Да.

– Но при чем тут Вилкабамба, месье? Почему вы не выбрали Лондон, если вам так захотелось испытать себя? О доме писать гораздо сложнее.

Роберт ответил:

– Потому что Вилкабамба была последним воспоминанием инков о самих себе. Это была их последняя попытка оставить о себе память.

Он подумал: там, и нигде больше, они должны были стремиться запечатлеть свое прошлое, свою историю, которую они не могли облечь в слова, в то время как их империя испарялась у них на глазах. Желание увековечить свою историю, должно быть, было невыносимым. Путешествие к этому городу, думал он, напоминает паломничество. Впервые он отправляется куда-то не как журналист, не в поисках определенного сюжета, не пытаясь навязать кому-то какие-то взгляды. Он не знал, чем все это закончится. Он просто верил в путешествие. И верил себе. Это действительно было высокомерием. Он никогда еще не чувствовал такого ликования. Он посмотрел на палатки, опасно нависающие над бурной рекой, – в палатке священника все еще горел свет – и на их мулов и лошадей, прижавшихся друг к другу за палатками. Ему больше не хотелось говорить о себе.

– А вы, Луи? Вы оставили вашу карьеру архитектора ради этой причуды.

– О нет, это моя карьера оставила меня. Я был сокращен – в пятьдесят шесть лет! Люди разлюбили мои дома. Все решили, что мои дома построены в духе постмодернизма, а это в провинциальной Бельгии конец. Они сочли меня неуместным, а я просто играл со стилями. – Он забавно потоптался на траве. – Вы всегда можете отличить мои дома – они повсюду в Эно и Брабанте, – потому что у них у всех маленькие погрешности в стиле, какие всегда должны быть.

Роберт подумал, возможно, такое доверие вызвано уединением этих мест или этой удивительной пропастью во времени и национальной принадлежности между ними.

Луи продолжал:

– Все это произошло три года назад – тогда я оказался без работы и разведен. Но этот мир здорово продуман, месье. Он продолжает жить и развиваться. – Он дотронулся до руки Роберта, как будто желая его утешить. – Сейчас я работаю частным консультантом, и у меня чудесная жена!

Когда он направился к своей палатке, англичанин внезапно почувствовал тот же запах, что и у Жозиан, удивительно похожий на запах ладана.

Блокнот – это почва, из которой потом произрастает книга. В нем содержатся детали, изображения, мысли. Я записываю их, сидя на этих камнях, при свете звезд.

Сегодня первый день свободы.

Я не могу воспринимать окружающий мир так, как воспринимали его инки. Но вполне могу избавиться от собственного восприятия. В первую очередь это касается того, как описать эту землю. Если я сосредоточусь, я смогу избавиться от банальности. Так что все дело во внимательности и открытости. Пусть предметы сами подбирают слова для своего описания. И тогда получится книга.

День: острые и голые вершины гор. Серо-голубой сланец. Ужасающие стальные стены, окружающие долину. Вся сложность этого ущелья – переменчивое освещение. Вокруг ни души. Только две маленькие девочки играют на берегу Апуримак. Но потом и они убежали. Отсюда река преодолевает еще четыре тысячи миль, прежде чем достигнуть Атлантического океана. Ее воды бурные даже в августе.

Камилла неплохо справляется. Я боялся, что она устанет. Она всегда думает, что я специально оставляю ее позади. Мы спускаемся по ущелью с помощью бамбуковых палок в обеих руках, как лыжники по пыли.