Собаки и другие люди - Прилепин Захар

Он давно привык не сходиться ни с кем и лишней дружбы не искать. С местными жителями здоровался издалека.

Всегда задёрнутые о́кна в прокурорском доме даже формой были похожи на бойницы. В доме он держал несколько ружей.

Пока его псарня не слишком надрывалась, мне даже нравилось, что прокурор не слишком старается согласовать свой быт с жизнью соседей.

«…да, – будто говорил он, – я живу как живу, мои собаки брешут во все стороны, но они лают – в моём дворе, и ваши собаки имеют все основания лаять в ответ».

За несколько лет я так и не узнал, как прокурор выглядит вблизи. Супругу его я тоже видел только мельком.

Никто из деревенских с ними не общался. Гостей они не принимали.

В новогоднюю ночь прокурорская чета устроила у себя во дворе фейерверк на двоих. Удовлетворённые, они отправились выпить шампанского, на радостях забыв запереть дверь, которая в остальные дни и ночи была неизменно закрыта.

Менее всего ждали они в ночи гостей.

Дом их, словно бы на случай наводнения, имел высокий фундамент. Войдя, нужно было подниматься по высокой лестнице, которая приводила сразу в кухню. Кухня соединялась с залом. Посреди зала лежал огромный и дорогой ковёр.

Прокурор и его супруга сидели вдвоём за скромным столиком – два бокала, две красивые тарелки, ничего лишнего, – когда почувствовали, как по ногам пошёл явственный сквозняк.

– Дверь, – сказала супруга. – Дверь. Открылась.

Она всё ещё надеялась на разыгравшийся зимний ветер, хотя помнила, что никакого ветра на улице нет, – и прямо сейчас видела, как за окном, не кружа и не качаясь, валил тяжёлый снег.

Так долго готовившийся к этому дню, прокурор вздохнул и понял, что все его старанья оказалась тщетны. Он не обнаружил в себе ни малейших сил, чтоб подняться и взять ружьё.

На лестнице раздались быстрые шаги – видимо, шло сразу несколько человек. Входную дверь гости не закрыли.

Никакой сосед, зашедший даже без приглашения в новогоднюю ночь, не стал бы так делать.

Напротив, соседи, как бы заглушая своё стесненье, наверняка б уже прокричали бы снизу: «Хозяева! Это мы! На минутку!».

Эти же намеревались совершить короткий визит – и сразу уйти. Они знали: если дверь захлопнуть – придётся с ней на обратном пути возиться, теряя время. Опытные люди!

Прокурор вытянул свои длинные ноги и кивнул супруге.

«Прости, милая, но вот так. Я не смог тебя защитить. Однако мы прожили хорошую жизнь. Несмотря на то, что все эти годы я едва уделял тебе внимание. Была надежда исправить прежние ошибки, поселившись в новом доме. Но…»

Гости двигались молча и убеждённо. Шаги звучали всё ближе.

Супруга перевела умоляющий взгляд на мужа.

Он тихо положил рядом со своей тарелкой вилку, менее всего желая выглядеть в такую минуту нелепым.

На кухне грохнул кухонный столик с уже вымытой посудой.

«Какие всё-таки хамы…» – с лёгкой тошнотой подумал прокурор.

Взгляд его поплыл. Он почувствовал томительный приступ усталости, словно только что присел сто раз.

«Только бы не упасть в обморок, – попросил он самого себя. – Недолго осталось».

В проёме дверей показалась огромная башка.

«Зачем им собака? – была первая его мысль. – Что за маскарад?»

Но собака была одна, и с необычайной амплитудой размахивала хвостом.

Супруга приподнялась. Она улыбалась, держась при этом за сердце.

– …сейчас… разобьёт… вазу, – словно бы извиняясь, сказала она мужу, кивая на пса.

…Спустя полчаса Шмель, как всегда, не ожидая от мира ни подвоха, ни упрёка, спал, похрапывая, посреди богатого ковра.

Прокурорская чета целовалась на тахте.

Алёшка имел трепетное сердце, биение которого казалось ему чем дальше, тем неуместней.

Он воспринимал своё бытие как недоразумение.

Сердце его саднило, и он топил его, будто щенка. Но тот всё не тонул – и каждое утро выползал из мертвящей воды на сушу. И начинал ныть так тягостно, что Алёшка немедленно приступал к поиску новой воды, чтоб щенок наконец захлебнулся.

Матушка заболела более десяти лет назад. Алёшке тогда было немногим за десять.

Отца своего Алёшка не видел ни разу, образования не имел, любви, помимо материнской, не знал, а дружбы ему водить было не с кем.

Сколько Алёшка себя помнил, он всегда был пьян или с похмелья, хотя денег для поддержания подобного состояния почти не имел – разве что в день получения материнской пенсии и смехотворного пособия по уходу за ней.

Однако как заключённый всегда обманет тюремщика, оттого что думает о побеге каждый день, так и Алёшка непрестанно находил прорехи в мироздании, чтоб наконец покинуть его.

…Что до Алёшкиной матери – она ждала врача.

Ближайшие, в ста километрах от нас обитавшие врачи решили для себя, что нашей деревни нет в природе, с тех пор как по пути сюда развалились на части одна за другой три машины «Скорой помощи». Борт с красным крестом не первый год украшал нашу просёлочную, в нереальных ямах и удивительных колдобинах дорогу. Весной и осенью её покрывали огромные лужи, глубина которых познавалась только опытным путём. Зимой дорога была завалена снегом, и сугробы по обочинам доходили до лобового стекла автомобиля.

Летом же Алёшкиной матери становилось лучше – и о враче она забывала, потому что солила огурцы и помидоры, которые откуда-то приносил Алёшка, уверяя, что его угостили.

Но с приходом холодов Алёшкина мать снова начинала ждать лекаря.

Лёжа на кровати, изо дня в день она репетировала рассказ о том, что, как и когда у неё болит, а потом пыталась вообразить, сколько красивых, новых и необычных лекарств ей выпишет молодой и отзывчивый врач, часть которых он сразу же привезёт в огромной ароматной аптечке.

…Шмель не смог открыть дверь в Алёшкин дом по той простой причине, что ручки у неё не было, да и петель тоже.

Выходя, Алёшка приподнимал дверь и выносил её немного в сторону, а затем возвращал на место.

Некоторое время Шмель ходил вокруг этого, самого бедного в деревне дома.

Несколько раз он с глухом стуком прислонял нос к густо замороженному стеклу – в надежде, что его заметят изнутри.

Алёшка давно уже крепко спал, сидя за столом.

Мать его дремала под треск радиоточки, пока настойчивый шум во дворе не разбудил её.

– Врач, – сказала она вмиг посветлевшим голосом.

– Ночная новогодняя смена, – пояснила она спящему Алёшке совершенно серьёзно.

Лежавшим возле кровати костылём она растолкала сына.

– Сынок, сынок, сынок, – повторяла она торопливо. – Врач приехал.

Чертыхаясь и шаря руками на ощупь, забыв, где заснул, Алёшка поднялся и некоторое время стоял, растопырив руки.

Сообразив, наконец, куда надо сделать шаг, чтоб включить единственную на их дом лампочку, он ещё с минуту перетаптывался в слабом свете, слушая жалобное щебетанье матери.

Наконец, вынес дверь – и во тьме увидел щенка, которого так долго топил; только щенок этот вырос и стал огромен.

Шмель пихнул мохнатой башкой Алёшку – и тот упал, как скошенный.

Торопясь войти, Шмель наступил Алёшке на живот, на голову, и ещё куда-то.

Преодолев досадное препятствие, Шмель не раздумывая запрыгнул к Алёшкиной матери на старый диван, снеся по дороге табуретку с просроченными лекарствами.

Заняв место у стены, он смотрел на Алёшкину мать в упор.

Мощный его хвост мерно ударял о стену.

Она вдруг засмеялась.

Отирая с лица снег, Алёшка сел – и вдруг вспомнил, что последний раз мать так смеялась, когда ему было двенадцать лет. Ягоды с ней собирали.

Разводившие коз Слепцы всю вторую половину декабря ждали пополнения – козляток.

Каждый приплод, тем более новогодний, был в радость. Козлята рождались шёлковые на ощупь. Они доверяли миру, пахли теплотой и потешно крутили хвостиками, присасываясь к материнскому вымени.

В предновогодний вечер жена несколько раз выбегала проверить, как там дела. Коза волновалась, смотрела прямым, стыдящим взглядом, бока её бугрились, – но до полуночи так и не разродилась.