Игрушки взрослого мужчины (повесть-матрёшка) - Юрий Беликов

— Мой мальчик, глина твоей души прошла через ненужный обжиг. Всё будет зависеть от того, какой опыт тебя победит — старый или новый…

— А что означает сиреневый дым? — полюбопытствовал его молодой собеседник.

Ничего не ответил ему дядя Сурен, отправляясь в свой номер по длинному коридору гостиницы неспешным шагом — прямой, седовласый старик, заключённый в чёрно-белую полосатую пижаму, по которой рассыпались хаотичными леденцами небесные разности — то солнца, то луны, то звёзды… Одно из двух: или мироздание заточило дядю Сурена, или дядя Сурен заточил мироздание?..

…Наташа вошла в окно Шрамова на фразе, камешком пущенной ей в спину кем-то из случайных ротозеев: «Ничего себе! Бабы уже в окна входят!», подчинила его усталое негодование гипнозом духов и обезоруживающей репликой опытной женщины, знающей силу своего притяжения: «Что ли, я опоздала?!», принялась теребить-расстёгивать его рубашку, заштопанную между третьей и четвертой пуговицами, а когда расстегнула и обнаружила на неоперившейся груди багряное произведение ножевого искусства, то умилилась:

— Какая прелесть! Как иллюстрация книжки Решетова «Рябиновый сад»!

Лежу на больничной постели,Мне снится рябиновый сад.Листочки уже облетели,А красные грозди — висят…

4

Они не были москвичами. Инесса приехала в столицу из Фрунзе, а Шрамов — из уральского Червоточинска. Шрамов заканчивал ГШД — годичную школу диверсантов, как с допустимой долей иронии именовали один из режимных вузов планетарного поползновения, а у Инессы впереди — пир аспирантуры.

— Как мы необдуманно влюбились! — однажды воскликнула она. И спросила — то ли Шрамова, то ли саму себя: — Но ведь у нас ещё есть время?

Что таилось под ледком этой обмолвки? Шанс перелицевать время на свой лад, сделав из «необдуманного» обдуманным, правильным и удобным для употребления? Или — осознание неизбежности, отложенное на потом?

Они поглощали время по-разному. Она была приверженицей раздельного питания: отдельно — овощи, отдельно — хлеб, отдельно — вино, отдельно — мясо. Ему казалось, что отдельно — это невкусно. Учёба, отдельная от любви? Красота природы, отдельная от влечения? Влечение, отдельное от слияния? Отдельное напоминало Шрамову четвертование — слишком мучительно. Не лучше ли залп: или «да», или «нет»?

Помня о рае под куполом зонта, однажды он даже купил двуспальную палатку, но, само собой, двуспальная палатка не устроила Инессу. А когда они очутились в загородном доме тремя парами, и к ночи каждая разошлась по комнатам, и торжественная вибрация тонких перегородок, отделяющих от двух других пар, сообщила о совместном и залповом, а они по-прежнему — Тристан с Изольдой, Шрамов вдруг, как полоумный, закричал: «Крюк, крюк!» — и выбежал в сенцы. Инесса — за ним, в ночной сорочке до пят (где только такие выдаются?!), чтобы утихомирить и воротить к исходному мечу между ними — затяжным, с проникновением язычка, поцелуем в ушную раковину. Улитка, нашедшая свой домик…

А наутро:

— Шрамов, мне хотелось бы понять, что это было?!

Неделей позже, когда они заночуют в пустующей по причине дачного сезона квартире Кормовищевых, куда он время от времени перебирался из общаги, и будут спать, как водится, раздельно: он — на кухне, она — в комнате, раннеутренняя Инесса скажет, припоминая ту, висящую на крюке ночь:

— Как ты себя хорошо сегодня вёл!

А пока, собираясь в Москву из чужого загородного дома, он запихнёт в свой рюкзак шкурку царевны лягушки, словно в отместку, чтобы его возлюбленная никогда не становилась оной, — лиловый её купальник, такой сжавшийся и шелковисто-юркий, что, во-первых, было неясно, как она в нём умещалась, а во-вторых, сама в суматохе сборов позабыла-не заметила отсутствие сказочной маскировки. Но Шрамов-то заметил!

И, как выпустивший меткую стрелу охотник извлекает из мешка трофей, на той самой кормовищевской квартире вытянул добытую лягушачью кожицу и, озираясь по сторонам, хотя, кроме него, здесь никого не было, поднёс к лицу кислородную маску купальника, и начал вдыхать, вдыхать, вдыхать!.. Вывернул наизнанку, разглядел янтарно расплывшееся пятнышко — отпечаток игольного ушка, через которое он так и не сумел войти в царство Божье, и снова вдохнул, будто попытался вывести формулу запаха. Ему опять доставался запах, формула его. Сквозь полынные нули этой формулы просачивалась эпоха «Лесного ландыша».

5

В эпоху «Лесного ландыша» жил Леонид Ильич Брежнев и гигантские тени слов. Леонид Ильич и не подозревал, что живёт в эпоху «Лесного ландыша», хотя именно при нём, Леониде Ильиче, наладили выпуск этих духов. А гигантские тени слов, коими гордились оставшиеся на Родине творцы, пахли серой, добытой из ушей соотечественников, и совсем не пахли «Лесным ландышем». Солнце тогда над землёй стояло так низко, что в тенистых впадинах были незаметны белые фарфоровые колокольцы, окружённые тиснёными листьями.

Но как только Наташа уходила из окна Шрамова, она оставляла ему этот запах, точно своё астральное тело. Пахли его руки, как пахнет намытым золотом драга, волосы, перекрученные веретёнцами Наташиных пальцев, постель, ещё хранящая её тепло, подоконник, с которого она совершала вынужденное отступление в мир, откуда являлась, и когда Шрамов, уже привычно воспринимающий окно как двери, делал заступ из окна на улицу, то понимал, что шагнул в эпоху «Лесного ландыша». Побеждая «Красную Москву», огуречный лосьон и тройной одеколон, быть может, проигрывая лишь дорогой и элитарной (80 рублей флакон) французской «Чёрной магии», — отовсюду — из театральных лож и мясных отделов, студенческих аудиторий и партийных кабинетов, подконвойных детсадовских групп и колонн демонстрантов исходили оргазмами надбытия золотистые облачка, вызывающие у Шрамова такую путаницу чувств, что ему иной раз казалось: пойди он со своим легавым, натасканным зонтом по этим, расставленным приманкам следов — и непременно отыщет Наташу. Она была везде — и нигде. Точнее, в распоряжении Дадашева.

— Но ведь ты с ним спишь? — всматривался в её рыжие греховные глаза Шрамов. При этом один глаз Наташи обязательно прищуривался, позволяя другому гусеницей бабочки-крапивницы ломано вскинуть бровь, чтобы оценить собеседника:

— Тебя это волнует?

И, словно споткнувшись сама о порожец этого ответа, как бы оправдываясь, она говорила:

— Дадашев мне как-то заявил, что, когда он меня имеет, я напоминаю ему дерево…

— Как жену чужую,обнимал берёзку…, —

с тоскливой бравадой в голосе помянул Шрамов Есенина.

— И ты, Шрамов?! — игриво надула губки Наташа. — Оказывается, вместо меня ты уже обнимаешь берёзку?

Обнимались они урывками. То бишь, когда он ждал её у своего окна, она приходила к нему на часок — ни больше, а когда, рискуя, в первую очередь, этими, уже сложившимися в циферблат их любви часами, он приезжал к ней домой по утрам, как только Дадашев уходил на службу, это были объятия в прихожей — не раздеваясь, жадно втискивая тело в тело, придерживая ногами рифлёное искажение стеклянной двери, за которым — планетарное недоумение крохотной дочурки, тянущейся, словно к новой игрушке, к барабанящим для неё по стеклу пальчикам мамы, что-то выясняющей с незнакомым дядей.

Он вываливался на улицу, как пьяный — заметно опираясь на зонт и нетвёрдо переступая ногами, потому что сладко ныла неразрядившейся болью мошонка, но это была та боль, которую стоило пережидать.

Однажды, после встречи с Наташей, он столкнулся на улице с Дадашевым и, дабы тот не учуял запаха знакомых духов, намеренно встал против ветра, но, пошевелив ноздрями, успокоился: от Дадашева тоже пахло «Лесным ландышем». Для конспирации — выгодно, но только для конспирации. Или это пахло от Шрамова, а ему показалось, что от Дадашева?..

— Ну и ветер сегодня! — на всякий случай сказал Шрамов.

— Да-а-а… Да! — дважды понюхал пермудский воздух Дадашев. — Какой только дрянью ни несёт!

Потом, когда эпоха «Лесного ландыша» сойдёт на нет, уступая место иным запахам, Шрамов ещё долго будет отпирать из одиночной камеры своей барсетки металлическую заколку, доставшуюся ему от Наташи, и вдыхать улетучивающийся запах, как вдыхает остатки воздуха в затонувшей субмарине подводник. Но однажды ощутит, что закончилась последняя затяжка и запахло оголившимся металлом. Ну что же, остаётся вдыхать металл.

6

В его гардеробе висит старая кожаная куртка с ещё сохранившимися молниями карманов и штопками-склейками на вытертых рукавах. Иногда он её надевает и чувствует, что куртка ему тесна. Он никому не рассказывает, как, очутившись в Москве, 19 августа 1991 года в 4 часа пополудни именно в этой куртке пришёл к «Белому дому». У него даже есть бумага за подписью Ельцина, который лично благодарит Шрамова за мужество, проявленное при обороне. Про эту бумагу Шрамов тоже помалкивает. Хватает уже и того, что он изредка слышит: «Смотрите! Вот этот тихий и скромный человек, сидящий за нашим столом, защищал „Белый дом“!»