Другой путь - Дмитрий Бондарь

Поэтому в руке моей оказался ключ от квартиры, и я ткнул им набегавшему Гошке в ребра, уже зная, что ничего опасного не произойдет.

Гошка схватился за бок и заорал:

— Он меня порезал, сука, порезал!!!

Сема удивленно остановился, оглянулся и сразу же получил двойку в корпус и тем же ключом в нос. Он что-то замычал, а из разодранной губы брызнула кровь.

— Серый, ты чего? — Глибин, разведя пустые руки в стороны, приближался ко мне. — Ты зачем Семку…

Я пригнулся — потому что знал, что из-за его спины в меня полетит недопитая бутылка пива, брошенная Женьком. Она пролетела мимо, а прямо передо мной оказался ускорившийся Васька. Когда-то он занимался боксом, но больших успехов не достиг по причине природной лени. Хотя удар ему поставили: я видел несколько раз соперников Васьки по уличным дракам, оседающих на землю с одного тычка. Я не стал ждать расправы и со всей дури ударил его сводом стопы по колену левой ноги, которую он привычно выставил вперед. Что-то хрустнуло — у него или у меня, пока было непонятно. Наверное, ему все-таки было больнее, чем мне, потому что он упал, выпучив глаза, а я отскочил в сторону и запрыгал на одной ноге. И здесь только мое новое умение «предвидеть» спасло меня, потому что Жбан уже очухался и рассерженным носорогом пер на меня сзади, слегка припадая на ушибленную ногу. Я буквально рухнул на корточки, почувствовав над собою пролетевшие кулаки этого придурка, и резко поднялся, боднув его головой в подбородок. Клацнули зубы — и у него и у меня, в шею отдалось болью, и я отпрыгнул вправо, тряся головой.

Васька, Жбан и Сема выбыли из драки. Захар и Панама барахтались в пыли, но я знал, что у пятидесятикилограммового Панамы нет шансов против моего приятеля. Оставался Гоша. Он стоял напротив меня и тер бок. А у меня гудело в голове после соприкосновенья с челюстью Жбана, и в крови разливалась волна адреналина, заставляя свирепеть сверх всякой меры.

Я сжал кулаки — в правом так и был зажат ключ — и медленно пошел навстречу последнему дружку Глибина. Гоша не стал ждать, пока наши дороги пересекутся, и устроил настоящую ретираду: с остановками, угрозами встретиться и поквитаться, но в конце концов, исчерпав запас угроз, исчез за кустами.

Я подошел, вернее будет сказать — дохромал к Ваське. Он держался за колено и еле слышно, шепотом матерился.

— Ты не прав был, Глибин, — сообщил я ему. — Совсем не прав.

— Санька вернется по осени, ему расскажешь, — прошипел Васька.

— Не вернется твой Санька. Через два месяца он изобьет до полусмерти «салагу», получит два года дизеля. При возвращении в часть изнасилует проводницу в поезде и выпрыгнет из него на мосту, чтобы скрыться, уйдя по реке. Он ударится о ферму моста и разобьет свою дурную голову. Еще живой, но потерявший сознание, упадет в реку и там утонет. И я думаю, что это правильно. Там ему и место, твоему Саньке. Только тетку неведомую жалко и пацана, не пожелавшего стирать носки твоему братке. Вот так, Вася. Бывай.

— Откуда ты это знаешь? — Он привстал на руке, забыв, кажется, о своем разбитом колене.

— Так и будет, Глибин, так и будет. А ты сам под Мазари-Шарифом будь осмотрительнее.

— Где?!

— Запомни — провинция Балх, Мазари-Шариф.

Я подошел к Захару, сидящему на спине хлюпающего окровавленной сопаткой Панамы. Мой друг с удивлением размазывал по щекам и рукам кровь из разбитого носа и надорванного уха. Но в остальном, кажется, был в порядке и даже настроен на продолжение драки. Он воинственно оглядывал пустырь со своего насеста, и мне было совершенно понятно, что если кто-то из наших оппонентов задумает пошевелиться — Захар непременно понесется добивать неразумного. Ну да, ну да, мне тренер как-то поведал, что нет разницы, кто кому навалял: дозу адреналина оба противника получают примерно одинаковую.

— Чего, Захар, живой?

— У-р-роды! — Опухшие губы забавно искажали его голос. — Вовремя ты, Серый! Меня одного они затоптали бы в пять сек.

Я не стал говорить Захару, что если бы в подобную переделку мы с ним попали еще неделю назад — нас затоптали бы обоих. Вместо этого я помог ему подняться, и мы, охая и кривясь от боли, поковыляли восвояси — такие же грязные, как и в первом варианте моего будущего, но не побежденные.

Мой товарищ несколько раз порывался вернуться: «чтоб навалять этой оборзевшей гопоте!», и мне стоило больших усилий уговорить его забыть об этой скоротечной стычке. Но еще долго — сидя на лавочке перед его подъездом — мы смаковали подробности нашего «побоища», хвастались друг перед другом шишками и дырами на одежде, и Захар несколько раз порывался сгонять за пивом и позвать еще пару институтских однокашников, чтобы отметить нашу победу. Я же, напротив, совершенно не хотел огласки.

Если бы глупая Олька, ради которой и произошло это великое столкновение бойцовых оленей, узнала о его масштабах и итогах, Захару стало бы труднее пробиться к вожделенной девице: ему бы пришлось каждый день доказывать своей подружке, что он — самый главный самец в нашем небольшом городке. Я не хотел для него этих испытаний, которые все равно закончатся поражением — либо ему намнут бока, да так, что о всяких амурах придется надолго забыть, либо Олька возомнит себя такой королевной, что достойного ее принца найти в своем окружении не сможет. И виноватым в этом назначит Захара, поднявшего ей планку самооценки выше самых легких облаков. Пусть уж не знает, что и как там произошло — на пустыре за дискотекой.

Всю ночь я ворочался, часто просыпался; мне мнились и мерещились грандиозные события, в которых я был главным действующим лицом. Во сне ко мне приходили за советом Брежнев (хотя уже прошел почти год со дня его смерти) и все наше Политбюро, я одолевал происки Рейгана и всех остальных буржуев. В общем, встал я поутру полный желания устроить свою жизнь правильно и вообще — помочь всем, кому смогу. Предупредить, предостеречь, посоветовать, подсказать.

Мама рано ушла на работу, и мне пришлось самому делать для себя бутерброды, жарить вареную лапшу с тушенкой, а потом и мыть посуду. Не скажу, что меня когда-нибудь напрягало это действо, но я впервые делал его осознанно самостоятельно.

По дороге в институт я купил «Комсомольскую правду», как делал каждое буднее утро, за исключением понедельников, когда газета не выходила. В ней нашлась статья на весь газетный разворот про некую старушку из Болгарии, предсказывающую будущее. Я потратил минут двадцать на то, чтобы внимательно прочесть её. Сначала с интересом, а потом мне стало смешно. Все пророчества далекой Ванги выглядели мутноватыми по сравнению с теми четкими образами, что виделись мне. И я сам, едва глянув на фотографию предсказательницы, точно знал, что не пройдет и дюжины лет, как бабка умрет, оставив после себя массу записанных добрыми людьми фраз. И другие досужие люди найдут в этих обрывках любое нужное пророчество — от местечковых событий для любого участка суши на планете до глобальных катастроф и встреч с инопланетным разумом. Все это ерунда, не стоившая даже той бумаги, на которой была напечатана.

Со мной все было по-другому: я не предсказывал, я четко знал будущее, помнил, что станется с миром — до самой зимы 2012 года. Однако статья натолкнула меня на мысль о том, что если о моих способностях станет кому-то известно — меня просто замучают глупыми просьбами рассказать о будущем. И чем больше и точнее я стану рассказывать, тем чаще и настойчивее будут подобные просьбы. А потом непременно появятся серьезные дядьки в гражданском и решат мою судьбу в свойственной их ведомству манере — тихо, просто, эффективно и крайне бесперспективно лично для меня. Словом, я решил молчать.

И молчал больше шести часов, изучая премудрости электротехники.

На последней паре, оказавшейся семинаром по «Научному коммунизму», я передумал. Потому что то, что я увидел в будущем своей страны, в будущем Коммунистической партии, мне совершенно не понравилось.

— …вот об этом и написано, совершенно гениально, надо сказать! В замечательной статье Владимира Ильича «Детская болезнь „левизны“ в коммунизме», — дудел у кафедры Иван Петрович Буняков.

Был он лыс, как резиновый мяч, толстоног и носил на голове пару ужасного вида родинок. Вместе с тем, при всем своем неказистом виде, языком владел Иван Петрович потрясающе и мог вывернуть любой разговор в нужное ему русло. Спорил всегда логично и последовательно, опираясь на мнение авторитетов, приводя цитаты из классиков, а когда не вспоминались, придумывал свои — столь же отточенные и правильные. Бывало, стоишь потом — после семинара — скребешь затылок и думаешь: «опять заболтал меня плешивый дед!»

Но в тот раз мне было не до споров — Буняков рассказывал что-то о Ленине на броневике и его «Апрельских тезисах», а мне виделся совсем другой исторический персонаж — здоровенный седой мужик на танке. Ельцин. Он что-то возбужденно говорил, потрясая кулаком, почти орал, потом размахивал каким-то трехцветным флагом — я не понимал смысла этих действий, пока не «вспомнил». Август 1991 года, ГКЧП, «народный глашатай» Борис Николаевич — двуличный, истеричный, щедрый и жадный одновременно, чертовски талантливый организатор, политикан, готовый на все ради победы над оппонентами и обретения личной власти. Он мог как никто другой ударно работать, ставить эксперименты, лгать, воровать, убеждать, учиться и учить, притворяться удовлетворенным и бить успокоившихся в спину, играть в самоубийство и подставлять доверившихся. Но добравшись до самого верха, став практически монархом, он не нашел лучшего способа управления подмятой под себя страной, чем бесконечное пьянство и перекладывание своих прямых обязанностей на кого попало.