Ён Тру - Кнут Гамсун

Свѣча догорѣла, было уже поздно. Ёнъ сталъ зѣвать и хотѣлъ уже ложиться спать. Кьюслингъ сидѣлъ молча, раздумывая надъ чѣмъ-то. Онъ вѣдь всегда находилъ столько способовъ и придумывалъ столько уловокъ.

— Ну, что же, значитъ, и мы должны уйти, — сказалъ онъ, обращаясь ко мнѣ. — Да, пойти домой и лечь; тогда, быть можетъ, мы позабудемъ, что сегодня сочельникъ.

Онъ повернулся къ Ему Тру и пожелалъ ему спокойной ночи.

— Намъ бы по-настоящему не слѣдовало расходиться, мы должны бы провести весь вечеръ вмѣстѣ,- продолжалъ онъ, — впрочемъ, вѣдь Ёнъ никуда не можетъ съ нами пойти.

— Какъ, онъ-то не можетъ?..

— Да развѣ же онъ можетъ выйти на улицу въ соломенной шляпѣ?

О, да, сынъ богача Тру можетъ себѣ это позволить. И Ёнъ нахлобучилъ на голову соломенную шляпу и пошелъ, пошатываясь, впереди всѣхъ по лѣстницѣ. Когда мы вышли на улицу, Кьюслингъ направился по дорогѣ, ведущей въ кафэ Штрихъ. Желтая соломенная шляпа Ёна свѣтилась точно ореолъ вокругъ его головы, и онъ долженъ былъ придерживать ее обѣими руками, чтобы вѣтеръ не снесъ ея.

Кьюслингъ молча шелъ впереди до тѣхъ поръ, пока мы не поравнялись съ кафэ.

— Катакомбы! — тутъ онъ остановился.

— Нѣтъ, это право, не годится, Ёнъ Тру, — сказалъ онъ, — люди таращатъ на тебя глаза и говорятъ, что ты шутъ, изображающій елочнаго дѣда. Не можешь же ты допустить, чтобы о тебѣ такъ отзывались!

Ёнъ весь вздрогнулъ.

— Кто говоритъ, что я шутъ? — крикнулъ онъ и, казалось, былъ готовъ кинуться на перваго встрѣчнаго. Онъ умышленно подошелъ совсѣмъ близко къ фонарю у подъѣзда кафэ, чтобы дать людямъ возможность хорошенько разсмотрѣть его соломенную шляпу. Онъ даже снялъ ее, нѣсколько разъ помахалъ ею въ воздухѣ, затѣмъ надѣлъ на затылокъ, говоря, что онъ вспотѣлъ, до того ему жарко, и что вообще онъ бы хотѣлъ видѣть того, кто отважится таращить глаза на сына богача Тру.

Послѣ того, какъ Кьюслингъ довелъ его до этого состоянія, уже не стоило ни малѣйшаго труда затащить его въ «Катакомбы», гдѣ ему пришлось-таки раскошелиться и разстаться со своими пятью кронами.

И тутъ-то оказалось, что Кьюслингъ цѣлый день ничего не ѣлъ, хотя самъ накормилъ меня на славу.

Затѣмъ другой товарищъ началъ разсказывать.

1905