Изверг своего отечества, или Жизнь потомственного дворянина, первого русского анархиста Михаила Бакунина - Астра

Окна с цветными стеклами были распахнуты. В них открывались виды на дальние вереницы все тех же пологих зеленых холмов, косые желтые поля, извивы рек и ручьев, по которым скользили тени от кучных, озаренных и медлительных облаков. Вокруг них широко ниспадали на землю солнечные лучи, над дальними лесами висели темные полосы дождей.

Александру принесли умыться с дороги, поставили четвертый столовый прибор, налили шампанского. Вина в этом доме выписывались по особенным картам из Франции и Италии и хранились в глубоком погребке, по годам, каждый в своем месте. Там же стояли бутылки и бочонки попроще, привезенные из Румынии, Крыма, Малороссии.

— Что Соколик наш невесел, что головушку повесил? — улыбнулся чуткий хозяин дома.

Александр незаметно вздохнул. Вино отозвалось в груди грустной отрадой. Захотелось утешения, не жалостливого, но изысканно-поэтического.

— Гаврила Романыч, — промолвил он, повернувшись к поэту с изяществом, усвоенным с детства в гостиных Европы, — сделай милость, почитай начало «Видения Мурзы». Душа просит.

Державин устремил на него проницательный взгляд. Помолчал и кивнул головой.

— Изволь.

Все приготовились слушать. Просьба была обычна, в этом кружке постоянно читались стихи, поправлялись неудачные места в сочинениях, обсуждались возможные направления творчества каждого.

Державин поднялся, откачнул голову назад и сложил на груди руки. Медленно, нараспев, словно выводя просторную песню, стал читать.

На темно-голубом эфиреЗлатая плавала луна;В серебряной своей порфиреБлистаючи с высот, онаСквозь окна дом мой освещалаИ палевым своим лучомЗлатые стекла рисовалаНа лаковом полу моем.Сон томною своей рукоюМечты различны рассыпал,Кропя забвения росою,Моих домашних усыплял;Вокруг вся область почивала,Петрополь с башнями дремал,Нева из урны чуть мелькала,Чуть Бельт в брегах своих сверкал;Природа, в тишину глубокуИ в крепком погруженна сне,Мертва казалась слуху, окуНа высоте и глубине;Лишь веяли одни зефиры,Прохладу чувствам принося.Я не спал, — и, со звоном лирыМой тихий голос соглася,Блажен, воспел я, кто доволенВ сем свете жребием своим,Обилен, здрав, покоен, воленИ счастлив лишь собой самим..

Бакунин слушал, погружаясь в каждый звук. Вот она, высота прозрения, высота смирения…

Поэт смолк. Все молчали. Александр поклонился Державину.

— Благодарствуй, Гаврила Романович.

— Угодил? — усмехнулся тот.

— В самый раз…. «И счастлив лишь собой самим». Теперь, укрепленный духом, я могу поведать вам, друзья и наставники, мою заботушку, с каковою прибыл.

Он поднялся и стал смотреть в окно.

— Батюшка приказывает мне оставить службу, подать в отставку и поселиться в Прямухино.

Наступило молчание.

— Важная перемена, — наконец, отозвался Львов. — Эдак сразу и не охватишь… И ты сгоряча наворотил, что Прямухино — не место для такого героя, как ты, с твоим воспитанием и талантами?

— Каюсь, — наклонил голову Бакунин.

— Сколько лет ты на государевой службе?

— С пятнадцати годов, считай, четырнадцать лет.

Державин, успевший опрокинуть рюмку лимонной настойки, весело посмотрел на Бакунина.

— Я в твои годы, Сашок, тянул солдатскую лямку. Бил Пугачева под командованием его сиятельства графа Суворова, был кое-как отмечен и несправедливо отставлен от армии. Легко ли?

Все присутствующие знали его историю. Как добивался признания бедноватый дворянин и сирота, как случайно попала его поэма «Фелица» на глаза Екатерине Дашковой, а та показала ее императрице. И как помчалась горбатыми дорогами судьба российского гения Гаврилы Державина.

— Стихи, стихи возвысили меня. «Фелица» моя, государыня-императрица Екатерина II, подарила золотую табакерку с червонцами, сделала губернатором Олонецким, потом Тамбовским. Нигде я не ужился, со всеми переругался. Воры, мздоимцы, препоны, доносы! И засудили бы, да, слава Богу, Сенат заступился. Я, друг мой, уже и с Павлом поссорился. Ха!

Цари! Я мнил, вы боги властны,Никто над вами не судья,Но вы, как я подобно, страстны,И так же смертны, как и я.

Упершись ладонью в колено, Александр дипломатично взглянул на поэта. Он знал и эту историю, и еще многие, будучи не последним лицом в Гатчинском управлении.

— Зачем же так, Гаврила Романович? Вас, я слыхал, приблизили, чин немалый дали. Служить-то надобно же. На благо отечества?

Державин насмешливо и горделиво хмыкнул.

— Моя служба — поэзия и правда! Похвальных стихов, курений благовонных никогда не писал. С моих струн огонь летел в честь богов и росских героев. Суворова, Румянцова, Потемкина! Я не ручной щегол, я Державин! Ха!

Поймали птичку голосистуИ ну сжимать ее рукой,Пищит бедняжка вместо свисту,А ей твердят: Пой, птичка, пой!

— Стыдись, Александр! У тебя есть состояние, сиречь независимая жизнь, а ты печешься о клетке. Не дури! Отец-то прав. Так ли, Михайло Никитич? — обратился Державин к Муравьеву.

Тот помолчал. Потом ответил со вздохом. — Нелегко возражать, «когда суровый ум дает свои советы». Государственная служба есть первейшая обязанность дворянина. Однако и родительская воля должна быть почитаема и принимаема во внимание. Тут многие размышления надобны.

В ответ на осторожную его уклончивость Державин вскочил, упер руки в бока и пустился мелкими шажками по веранде, притоптывая в пол каблуками и приговаривая.

Что мне, что мне суетиться,Вьючить бремя должностей,Если мир за то бранится,Что иду прямой стезей?

Пусть другие работают,Много мудрых есть господ:И себя не забываютИ царям сулят доход.

Но я тем коль бесполезен,Что горяч и в правде черт, —Музам, женщинам любезенМожет пылкий быть Эрот.

Утром раза три в неделюС милой музой порезвлюсь;Там опять пойду в постелюИ с женою обоймусь.

Он запыхался, хлопнулся на свой стул и орлом глянул на всех из-под густых бровей.

— Я телом в прахе изгниваю,— Умом громам повелеваю,— Я — царь, я — раб, я — червь, я — бог!— Я — Державин!

Раздались рукоплескания.