Современный швейцарский детектив - Фридрих Глаузер

Вообще-то искусство Глаузера не было интровертивным, он умел одинаково пристально вглядываться и в себя, и в окружающий мир, но в романе, действие которого происходит в сумасшедшем доме, душевной жизни, психике человека, причем психике ущербной, больной, уделяется преимущественное внимание. Образы бессознательного, неясные ассоциации, мечты, страхи теснят детективный сюжет; главное в доме скорби — разобраться в мотивах действующих лиц, среди которых и нормальные, и полусумасшедшие, и сумасшедшие на разных стадиях заболевания. Все они — врачи, пациенты, средний медицинский персонал, служащие больницы — представляют собой одно целое, постоянно взаимодействуют, поддерживают связи с внешним миром (который одновременно и питает эту лечебницу) и строят собственные отношения по его основе. Недаром вахмистру Штудеру лечебница в Рандлингене представляется «огромным пауком, опутавшим своей паутиной всю близлежащую округу». А доктор Ладунер, главврач, предостерегающе напоминает несколько растерявшемуся сыщику, что «никто не может без ущерба для себя долгое время иметь дело с сумасшедшими» и что «общение с ними заразно для психики» даже совершенно здорового человека.

Неудивительно, что Штудер, приглашенный главным врачом сумасшедшего дома расследовать дело о таинственном убийстве директора, не справляется со своей задачей. Пока он привыкает к необычным условиям, пока адаптируется в царстве, где правит безумие, гибнут еще два человека. И хотя преступление в конце концов раскрывается, вахмистру в финале нечем похвастать. Наоборот, он получает от Ладунера нагоняй за нерасторопность. И Штудер принимает упреки — он действительно опростоволосился, позволил обвести себя вокруг пальца. Но поражение поражению рознь. Штудер (а вместе с ним и читатель) обогащается пониманием того, что сумасшедший дом в миниатюре повторяет структуру внешнего мира, и царящий в нем непорядок не дано устранить даже самому удачливому детективу. Глаузеру в этом романе важно было не столько раскрыть одно конкретное преступление, сколько понять, точнее, заставить понять других, почему, например, неглупый, но очень мало зарабатывающий разнорабочий Питерлен до такой степени не хотел иметь ребенка, что пошел на его убийство, в чем причина того, что монолит человеческого сознания так часто дает трещины, что гуманное вроде бы общество живет с задней мыслью: «Изничтожить все человечество на белом свете, и как можно скорее…»

Тревога не оставляет Штудера не только потому, что на него угнетающе действует атмосфера психбольницы. Сумасшедший дом есть сумасшедший дом, тут уж ничего не поделаешь. Но на поверхность пробиваются и другие источники беспокойства, причем пробиваются оттуда, из внешнего мира. По радио (а действие, не забудем, происходит во второй половине 30-х годов) раздаются бравурные военные марши, слышатся истеричные речи больших и маленьких фюреров, волны коричневой заразы докатываются из соседней Германии и до нейтральной Швейцарии, находя там сочувствие и поддержку, особенно у таких людей, как давний противник Штудера полковник Каплаун. Все это наводит на мысль, что безумие властвует не только в сумасшедшем доме — оно, похоже, претендует на то, чтобы править миром. Однако эту тему Глаузер не успел разработать подробнее, помешала ранняя смерть, но его отношение к фашизму (тому есть и прямые публицистические свидетельства) было однозначно отрицательным.

Уже одно то, что мотив сопротивления национал-социалистской опасности зазвучал в детективном романе, говорит о значительном вкладе Глаузера в поэтику жанра. Одним из первых он стал нащупывать подступы к тому, что позже получит название политического детектива. В этом он превзошел своего учителя Жоржа Сименона, которого читал в подлиннике и которым восхищался. «Только у одного автора я нашел то, чего мне недоставало во всей детективной литературе, — писал Глаузер. — Имя этого автора — Сименон… Всем, что я умею, я обязан ему». Швейцарца привлекало в Сименоне прежде всего то, что на передний план у него всегда выдвинута человеческая драма, а раскрытие преступления сопряжено с исследованием нравственно-психологического климата, в котором оно созрело и совершилось. Знаменитый комиссар Мегрэ с полным основанием может считаться крестным отцом вахмистра Штудера. Они напоминают друг друга и внешне, и по манере работать. Оба делают ставку на интуицию, их успехи зависят не столько от умения анализировать вещественные доказательства, сколько от искусства вживаться в атмосферу. Для них «воздух, в котором живут люди, важнее фактов…».

Не могла не нравиться Глаузеру и человечность комиссара Мегрэ — первого по-настоящему живого сыщика в мировой детективной литературе, следователя с ярко выраженным характером, со своими симпатиями и антипатиями, достоинствами и недостатками. Есть у Сименона и Глаузера и другие точки соприкосновения — в приемах нагнетания или смягчения сюжетной напряженности, в функции пейзажных зарисовок, в полемике — прямой или скрытой — с поставленным на конвейер производством массового чтива.

Но Глаузер был слишком талантливый художник, чтобы ограничиться копией. Он не эпигон Сименона, а его вахмистр Штудер — не тень комиссара Мегрэ. Детективы Сименона послужили толчком к собственным свершениям швейцарца (кстати, Сименон так долго живет в Швейцарии, что его самого впору причислять к литературе этой страны). Силой поэтического постижения действительности Глаузер, думается, превосходит Сименона — прежде всего потому, что воссозданный в его романах художественный мир отличается большей социальной и психологической определенностью. Сименон — писатель комбинаторского склада, он виртуозно манипулирует довольно ограниченным набором тем, мотивов и ситуаций, бесконечно варьируя их и не углубляясь в сложную динамику взаимоотношений личности и общества. Сименона интересует «человек вообще», Глаузера же — человек в его социальных взаимосвязях и взаимозависимостях. Мир Сименона по-своему очень конкретен, осязаем, но он во многом сконструирован, в то время как мир Глаузера реалистически достоверен, ибо вырастает из конкретного жизненного опыта.

Фридриха Глаузера не без оснований считают прямым предшественником другого выдающегося швейцарского мастера детектива — Фридриха Дюрренматта. Правда, лучшие достижения Дюрренматта связаны не с детективом, а с драматургией. Но и детектив для него отнюдь не «побочный продукт» творчества, как могло показаться вначале. Подтверждение тому — стойкий интерес к «поэтике преступления» и разработка в романах тех же вполне серьезных проблем, что и в знаменитых трагикомедиях.

На последних страницах своей книги «Проблемы театра» (1955) Дюрренматт — то ли в шутку, то ли всерьез — жаловался на то, как трудно создавать литературу в эпоху, когда все знают обо всем и считают себя вправе требовать от автора совершенства на уровне классики. «Как утвердить себя художнику в мире всеобщего образования и грамотности? Вот вопрос, который меня гнетет и на который я не знаю ответа. Быть может, лучше всего писать детективные романы, создавать искусство там, где его никто не ожидает…»[3]

Обращаясь к детективу, Дюрренматт замыслил обмануть читателя, возомнившего о себе невесть что, и под видом развлекательного чтива подсунуть ему серьезное произведение, столкнуть его с проблемами действительности. Замысел, как видим, тот же, что и у Глаузера, но способы его осуществления иные: Дюрренматт предпочитает работать с парадоксами, эпатировать читателя, подводить его к грани, за которой начинается царство абсурда.

В романе «Судья и его палач» (1952) и повести «Подозрение» (1953) он еще почти целиком остается в традиции англосаксонского детектива. В обоих случаях изображается противостояние двух сил — силы зла и силы добра. Вполне естественно, что вскоре после войны зло идентифицируется с фашизмом. Оно представлено ушедшими в подполье нацистскими преступниками, пользующимися мощной поддержкой (у них свои люди даже в полиции) и имеющими разветвленные международные связи. Им противостоит детектив-одиночка, который, чтобы устоять перед коварным, не знающим жалости врагом, временами и сам вынужден прибегать к далеко не безупречным способам защиты и нападения. Дюрренматт наделяет своего инспектора Бэрлаха «демонической» силой — иначе тому не справиться со злом, разросшимся до громадных размеров.

Бэрлах чем-то напоминает глаузеровского Штудера. Он тоже без особого пиетета относится к техническим достижениям в криминалистике и делает ставку на интуицию и здравый смысл. Как и его предшественник, он не доверяет швейцарскому правосудию и пытается его перехитрить, беря на себя функции не только следователя, но и судьи.

Но есть и различия. Не ведающий страха и сомнений, вырастающий до масштабов монстра Бэрлах не раскрывается во время следствия до конца, остается лицом в чем-то загадочным, таинственным. Он никого не впускает в свою «лабораторию», читатель знает значительно меньше того, что известно сыщику, и поневоле вынужден идентифицировать себя не с детективом, а с его антагонистом, заурядным судьей. Следуя традициям так называемого жестокого детектива, Дюрренматт одновременно и пародирует его, без всякого почтения относясь к писаным и неписаным законам жанра. В известной мере он использует и опыт Глаузера — опирается на автобиографический материал. Но делает это чрезвычайно осторожно, преображая и маскируя факты собственной жизни. В образе Бэрлаха есть что-то от самого Дюрренматта. Инспектор, как и писатель, — человек неудобный для окружения, строптивый, не поддающийся стереотипам восприятия. Он может быть крайне осторожным и безрассудно смелым, щепетильным и неразборчивым в средствах. Но главное в нем — внутренняя независимость и язвительное остроумие. Если сопоставить едкие насмешки Бэрлаха над полицией, над бернцами, над милитаризмом, над швейцарским искусством с высказываниями Дюрренматта-публициста, то родство между ними станет очевидным.