Превосходящими силами - Олег Герантиди

– Лейтенант Осадчий.

– Лейтенант Стариков.

– Очень рад.

– Взаимно.

Игорь сунул чемодан под полку, сел за столик, уставился в окно, стараясь не обращать внимания на попутчика. Тот же начал неловко суетиться, что-то двигать по столу, поправлять постель, на которой сидел.

Аза вагонным стеклом, на противоположной платформе, на заборчике палисадника сидела девчушка лет двенадцати. В ситцевом, в горошек, сарафане.

Игорь усмехнулся про себя. Как ее звать? Русая коса, круглое личико, озорные веснушки, коленки в ссадинах… и чего ей здесь торчать, нюхать паровозную гарь да испарения шпальной пропитки…

Настёнка же сидела и смотрела на поезда. Это было ее любимое занятие в первые дни каникул, пока вода в Серете еще не прогрелась да пока не отросли сорняки на грядках. Сидеть на побеленном известью заборчике и смотреть, как красиво одетые люди садятся в поезда, и мечтать, что когда-нибудь и она вот так же сядет и уедет. Уедет в дальний-дальний город, в порт. Туда, где синее море качает на своих волнах белый-пребелый пароход. А на белой трубе его – золотая каемочка. И назван он в честь ее папки. Хоть одним глазком глянуть на золотую каемочку, и можно назад ехать. Рассказать всем. Это ж сколько золота ухлопали! Как на церковных куполах в старое время. Из одной каемочки сколько ж можно колец сделать! И хоть одно подарить маме. А то мама с бабушкой, когда думают, что Настёна спит, ругаются. Мама Насте говорит, что папка уехал, но скоро вернется. Но Насте уже давно соседи сказали, что его убили белобандиты и что его именем, наверное, назовут пароход.

Так вот, бабушка маму ругает, говорит, что нечего ждать у моря погоды, что Настёне нужен новый папка, что он обязательно подарит маме золотое кольцо и будет хозяином, и жить станет сытно, особенно, если он будет с железной дороги.

Бабушка глупенькая. Она не знает, что мы и так живем сытно. А вот семья Березовских действительно голодно живет. А у них и папка есть, да вот пьет он, и детей многовато. Потому-то и бродят они по вокзальной помойке. А что про кольцо-то? Подарить бы маме колечко, и можно будет сидеть здесь, у вокзала, и ждать папку. Ведь врут, конечно, соседи. Не убили его белобандиты. И пароход его именем не назвали. Ведь, если в честь всех, кого убили белобандиты, называть пароходы, никаких пароходов не хватит. А папка на сверхсекретном разведочном задании. Об этом только мама и дядя Сталин знают, и он просил нас никому-никому не говорить про задание. А соседи не знают, потому и городят чушь про пароход.

И, улыбнувшись какой-то своей мысли, девчонка соскочила с заборчика, раскинув руки, словно крылья, в развевающемся сарафане понеслась с платформы.

Стариков усмехнулся: «Вот коза!», и повернулся к летчику.

– Слушай, лейтенант Осадчий, давай знакомиться. Меня зовут Игорь.

– Павел.

– Ты тоже из досрочного выпуска, тоже едешь в Шепетовку, а значит, в одну из частей 9-го мехкорпуса Красной Армии.

– Да.

– Так что мы здесь мозги парим? Я за свою жизнь много раз убеждался, что земля очень тесная, особенно для лейтенантов, которые мечтают стать генералами.

– Согласен.

– Вот, к примеру, я буду водить в прорывы танки, а ты будешь прикрывать меня сверху. Ведь если ты будешь прикрывать просто танки, бездушные железные коробки, ты не будешь выкладываться. А если будешь знать, что в одной из этих коробок сижу я, твой приятель, ты постараешься!

– Игорь, ехать еще часов шестнадцать, ночь впереди. Пассажиры угомонятся, тогда и поговорим. У меня и смазка для разговора есть.

Дверь открылась, и в купе вошел очередной лейтенант, на этот раз в форме НКВД.

– Так… отделим агнцев от козлищ. Совработники в одно купе, комбриги в другое, лейтенанты в третье… – начал новоприбывший. – Лейтенант Чернышков, следую к месту службы.

Короткое представление, рукопожатия.

– Ребята, а что за клоун встретил меня сейчас у вагона? – спросил Чернышков. Осадчий и Стариков опешили.

– Да какой-то, видно, из «Червонцев».

– Стреляет их Сталин, а они все понять момента не могут, – буркнул Чернышков, закидывая свой чемодан на верхнюю полку, – ишь ты, в купе для лейтенантов. Да наше купе – сила! Правильно я говорю? – на что Осадчий и Стариков, прикусив языки, неопределенно покачали головами.

– Мужики, опомнитесь! Вы куда едете? Вы на войну едете! А этот клоун едет в Шепетовку не воевать! На войну не ездят в тапочках.

Светловолосый, со стальными глазами и сухощавым лицом, стройный, высокий Чернышков наклонился над столиком:

– Зуб даю, его или с поезда снимут, или по приезде в Шепетовку скрутят. А отправили его подальше, чтобы с места насиженного сорвать да сподвижников не спугнуть. А-а, мне один хрен, шкалитесь, так и сидите, тряситесь! Ещё небось честь этому пингвину отдавали. Каз-з-зак! Короче, с меня пузырь, времени еще минут пять есть. Пока поезд стоит, я сгоняю за закусью. Да и, парни, поосторожнее с гражданскими в вагоне. Вот они-то как раз и требуют внимательного к себе обращения.

Чернышков вышел из купе, а Осадчий зашептал Игорю, что это, мол, мы едем на службу, а у энкавэдэшников всегда служба, но Стариков уже думал о своем.

Когда он проходил по коридору к своему купе, он разминулся с одним «совработником». Молодой, лет тридцать-тридцать пять, с аккуратной стрижкой, в ладном костюме, в туфлях, даже шляпа под мышкой – но фигура, но взгляд…

Взгляд человека, не просто понявшего, что такое Власть. Взгляд человека, обладающего Властью. И попытка спрятать Взгляд. Попытка показать его просто взглядом.

Как разительно все же отличаются сталинцы от троцкистов, не знавших ни меры, ни дисциплины и теперь уже безвозвратно уходивших. Тот комбриг был явно из последних, выбитых, точно мамонты, и уступающих землю новой, более сильной породе.

Чернышков вернулся, неся в руках бумажный кулек с вареной картошкой, пук зеленого лука, редиску, вывалил все это на стол. Лейтенанты переглянулись и одновременно достали из своих чемоданов по бутылке «Столичной».

Пашка метнулся к проводнику за стаканами, но тот выдал их только вместе с чаем, который сразу же выплеснули в окно. И под стук колес, под свист пролетающих мимо телеграфных столбов выпили по первой. За Победу За нашу Победу.

– Паш! А что там Рычагов про летчиков женатых говорил? – спросил Чернышков, как оказалось, будущий командир разведывательно-диверсионного взвода Осназа, после того, как водка докатилась до закаленных солдатской пищей желудков.

– А что говорил?

– Ну, что семейная жизнь изнашивает летчиков до предела, что пора прекращать такое халатное отношение, и так далее…

– А-а! Так это он повод искал, чтобы летчиков без мобилизации на казарменное положение перевести. Политика! Понимать надо! Мы же все командиры, а нас в казармы! Ну ладно, мы, молодые лейтехи, а как тех, которые уже давно служат? Вот и начал лепить что-то о вреде женщин.

– Да-а! Вы поосторожнее, с женщинами-то. А то сотретесь все, летать нечему будет.

– Нет! От этого не сотрешься. От этого только мозоль можно натереть. Но с мозолью женщинам больше нравится.

Москва. Кремль

Сталин отложил трубку. Еще раз, не веря глазам своим, прочитал бумагу.

– «Совершенно секретно. Срочно. Товарищу Иванову. Операция „Роза“ проходит строго по плану. Подписал Георгиев».

– Он что, с ума сошел? Какая операция? – отлетел назад стул, и Сталин, как за спасательный круг, схватился за трубку. Быстро отвернулся от стоявшего навытяжку Голикова, достал из кармана френча коробок, вытащил спичку и, давая себе время победить гнев, стал сосредоточенно ковырять табак. О Голикове словно забыл. Тот стоял. Стоял молча. Не нужно мешать товарищу Сталину бороться с гневом. Легко можно гнев его навлечь и на себя, подобно громоотводу. Кого потом винить?

– Димитров не стал бы пороть отсебятину, – размышляя вслух, промолвил Сталин, – следовательно, он получил приказ о начале операции. Где, товарищ Голиков, могла произойти накладка?

– Мы все проверяем, товарищ Сталин.

– Проверяйте и дальше. Список виновных мне на стол. Через сорок минут соберется заседание Политбюро, будете докладчиком. – И, показывая, что разговор закончен, поднял стул, сел, углубился в бумаги.

София. Штаб Болгарской революции

– Как это не было сигнала?! – Георгий Димитров ухватился двумя руками за край стола, словно пытаясь удержать разваливавшийся, только что созданный им мир.

– Как не было сигнала! Тодор, мы же вместе, ровно в назначенное время, слышали по московскому радио и песню про розы, по заказу Георгиева, и Интернационал сразу после этой песни. Тодор, ты ведь слышал? – в штабе Болгарской революции воцарились недоумение и тихая паника.

– Что, Советы не помогут?

– Да Сталин просто подставил нас!

– А я еще в 37-м говорил, что Усатый уничтожает всех настоящих революционеров…