Жизнь волшебника - Александр Гордеев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
полежать и подумать. Только вот с мыслями туго. Ах, как хочется тоже к этим девчонкам! Но как, о
чём с ними говорить? Прийти к ним и снова тупо мычать, как совсем недавно на скамейке? Ой, но
этот-то чудило что им сейчас заливает?!
Витька прибегает минут через двадцать: взбудораженный, улыбающийся во весь возможный
диапазон и, просто сдёрнув его с полки, тащит в начало вагона.
– Не трусь, деревня, – свысока говорит он, отчего-то вдруг резко начав разделять их
происхождение, – веселее поедем.
Роману даже смешно – ах, как быстро всё меняется на «гражданке». На заставе, где он был
Справедливым, никому и в голову не приходило с насмешкой кивать на то, что он деревенский.
Впрочем, там это и смысла не имело – деревенских на границе больше половины.
В купе у девушек очень уютно, на полочках – ажурные салфеточки. Витькин успех просто
4
необъясним. Рот постоянно до ушей, да что до ушей – от такой улыбки и уши к затылку сдвинуты.
Нос и вовсе расплюснут, как у селезня, глаза – щелки с блестящими шариками-огоньками.
Впрочем, наверное, это вид вполне счастливого человека, едущего домой после завершения
важного дела. А тут ещё такие девушки! Его хочется даже предостеречь, чтобы он не возомнил,
будто вся жизнь будет такой.
Оба пограничника сразу же отдают предпочтение одной – Любе. Вторая проводница – Наташа -
из-за обручального колечка на пальце автоматически выпадает из их поля зрения. Люба спокойна,
рассудительна, внимательна. Хозяйничая и встречая ребят, словно давних знакомых, она с
улыбкой накрывает на крохотный столик, и ребята, уже умеющие смотреть на жизнь трезво и
практично, тут же отмечают её хозяйскую ловкость. Вот Люба берёт нож, кладёт на доску длинный
и кривой, как бумеранг, огурец. Потом звучит что-то похожее на чуть замедленную автоматную
очередь, и огурец распадается на тонкие, ровные кружочки. Солдаты даже робеют оттого, что,
оказывается, их сверстница может быть уже настоящей хозяйкой.
Говорят они, конечно, только про службу, вспоминая всё смешное, и выходит так, что служба их
выглядит какой-то забавной. Но этим самым они уже романтизируют её, считая самой лучшей из
всех возможных служб. Разговор катится с шутками, со смехом и вот, где-то через час-полтора,
казалось, на самом гребне веселья, Витька вдруг возьми да брякни:
– А что, Люба, выходи за меня замуж…
Роман от этого и вовсе шалеет: конечно, лучше бы таким не шутить, но жизнь-то ведь и вправду
лихо распахивается как большие ворота – теперь в ней даже жениться можно!
– Выходи, выходи, – сходу на той же волне подыгрывает он, надеясь, что Люба не обидится. –
Витька – парень хороший, честное слово, хороший. Уж я-то знаю. Гарантирую.
– Да ну вас, трепачи, – вздохнув, отмахивается она.
Шумный, сумбурный разговор катится дальше, а минут через десять снова:
– Люба, так ты выходи за меня, а?
Снова смеются. Снова с жаром и шутливо Роман поддерживает друга, а потом, когда Витька
повторяет это и в третий раз, перестаёт смеяться.
– Давай-ка выйдем, – предлагает он.
Выходят в гремящий железом тамбур.
– Тебе ещё не надоело? – спрашивает Роман. – Что ты, как попугай, заладил одно и то же? Нас
приняли по-людски, а ты?
– А почему мне должно надоесть, если я всерьёз? – обиженно удивляется Витька.
– Всерьёз!?
– Ну конечно. А что? – у Витьки такой вид, словно жениться для него – это всё равно, что чаю
попить. И вообще, он теперь уже какой-то другой. Ещё убегая знакомиться в купе, был
взъерошенным и нагловатым, а теперь – серьёзный и вроде огорошенный чем-то. Таким его
видеть ещё не приходилось.
– Слушай, Справедливый, – сжав для убедительности кулак, говорит он, – да ты смотри,
деваха-то какая! Такая уж вряд ли ещё встретится.
Оказывается, за два года службы Роман совершенно не узнал Витьку. Впереди у него родной
город, масса девушек, а он стоп – и всё! И совета ни у кого не спрашивает, и о судьбе, о
счастливых или несчастливых случайностях не рассуждает. И так при этом уверен, что, пожалуй,
не может быть не прав. И как его за это не уважать?
Они возвращаются в купе.
– Люба, а ведь Витька-то всерьёз, – сообщает Роман, вдруг погрустневший оттого, что и сам
теперь смотрит на Любу совсем иначе.
Люба смеётся. Они с Наташей наслушались тут и не такого. А эти, вроде, и вовсе сговорились,
чтобы врать поскладней.
Романа её неверие вдруг обижает по-настоящему. Кому же ещё верить, если не им, надёжным
ребятам, прошедшим серьёзную пограничную службу? Он начинает доказывать всю
основательность Витькиных намерений, клянётся всем, чем только можно. Витька же при этом
внезапном сватовстве и вовсе падает на колени, считая это каким-то предельным аргументом.
– Стрелочки на брюках не сломай, – отмахнувшись, смеётся Люба.
Она поворачивается к Наташе и говорит о каких-то своих делах, о каком-то беспокойном
подвыпившем монголе. Витьке надоедает стоять на коленях, и он уныло садится на корточки у
дверей под титаном. За окном уже белеет: куда и ночь делась? Витька смотрит на часы.
– Послушай, Люба, – говорит он, поднимаясь и втискиваясь в купе, но договорить не успевает.
Вагон вдруг сильно дёргает, у шкафчика распахивается дверца, и Витька натыкается головой на
её угол. Наташа прыскает от смеха, Люба сочувственно морщится. Витька стоит, держась одной
рукой за стенку, другой – за ушибленное место, на глаза выскакивают слёзы.
– Мне остаётся всего один час, – продолжает он, только теперь уже надтреснутым от боли
голосом, – а ты всё не веришь. Выйдем, поговорим наедине.
– Ну что ж, выйдем, – подумав, соглашается Люба. – Больно, да?
5
Они выходят.
– Надо же, как получается… – говорит Роман, чтобы хоть как-то прокомментировать события.
Наташа молчит. Грустно и задумчиво глядя в окно, думает о своём. Роману становится неловко
от этого молчания.
– А что, Наташа, – говорит он, – ведь поезд-то ваш международный… Неужели на нём, и
вправду, иностранцы ездят?
– Их и сейчас в поезде полно, – нехотя, словно отмахиваясь, отвечает Наташа, – только в
других вагонах. Ну, китайцы – это само собой. Бывают и немцы, и итальянцы. И даже американцы.
– Ух ты! И даже американца? Вот сволочи!
– Почему «сволочи»?
– Ну, так чего им тут ездить-то?
Наташа снова молчит. Совершенно лишний, Роман, вздохнув, идёт в своё купе. Люди там спят –
пассажиры, видимо, дальние: на столике лежат потрёпанные, усталые карты. Присев около кого-
то, спящего внизу, он тоже смотрит в окно сквозь отпотевшее стекло и лёгкий утренний туман. В
вагоне сумрачно, тепло и чуть душно от спящих. Роман
