На пароходе - Максим Горький

А на востоке, над черными зубцами елового леса, уже поднята - повисла тонкая, розовая пелена; она разгорается всё ярче, и ее слишком нежный, сладковатый цвет приятно густеет, становится всё более смелым и ярким, точно шёпот робкой молитвы переходит в ликующую песнь благодарности. Еще миг, и острые вершины елей вспыхнули красным огнем, горят, как праздничные свечи во храме.

Невидимая рука бросила на воду и влачит по ней прозрачную ткань разноцветного шёлка, предутренний ветер покрыл реку серебристой чешуей, глаза устают следить за игрою золота и перламутра, багреца и зеленовато-голубых пятен обновленного солнцем неба.

Веером раскрылись первые, мечеобразные лучи, концы их ослепительно белы, и кажется, что слышишь, как с безграничных высот ниспадает на землю густой звон серебряных колоколов, торжественный звон встречу грядущему солнцу, - над лесом уже виден красный его край, - чаша, полная сока жизни, опрокинута над землею и щедро льет на нее свою творческую мощь, а с лугов в небо поднимается, точно дым кадильный, красноватый пар. С горного берега мягко легли на реку зеленые тени прибрежных деревьев, ртутью блестит роса на траве, птицы проснулись, белая чайка летит над водою, белая тень ее скользит по цветной воде, а солнце жар-птицей всплывает всё выше в зеленовато-голубые небеса, где, угасая, серебряная Венера - тоже как птица.

По желтой полосе прибрежного песка бегают голенастые кулики; двое рыбаков, выбирая снасть, качаются в лодке на волне парохода; с берега плывут чуть слышные звуки утра - поют петухи, басовито мычит скот, слышны упрямые голоса людей.

Желтые ящики на корме парохода тоже покраснели, и красной стала сивая борода большого мужика, - распластав тяжелое тело по палубе, он спит с открытым ртом, гулко всхрапывая; брови его удивленно подняты, густые усы шевелятся.

В углублении, среди ящиков, кто-то завозился, вздохнул; заглянув туда, я встретил воспаленный взгляд узких маленьких глаз, мохнатое лицо-варежка было еще более худо и серо, чем вчера. Человеку, видимо, холодно, он скорчился, воткнул подбородок между колен, обнял ноги шершавыми руками и тоскливо, затравленно смотрит снизу вверх, прямо в глаза мне, устало, безжизненно говоря:

- Ну, нашел? Ну - бей! Вали!.. Я - тебя, ты - меня, - ну!

Удивленный почти до испуга, я тихонько спросил:

- Это ты меня ударил?

- А где свидетели? - сипло и негромко крикнул он, разняв руки и вскидывая голову с оттопыренными ушами, точно раздавленную нахлобученным картузом, сунул руки в карманы пиджака и вызывающе повторил:

- Свидетели - есть? Пошел к чёрту!

Было в нем что-то беспомощное, лягушечье, - он вызывал чувство брезгливости. Говорить с ним не хотелось, и не было желания отомстить ему за дрянной удар. Я молча отвернулся.

А когда, через минуту, снова взглянул - он сидел в прежней позе, обняв руками колена, положив на них подбородок, и смотрел мертвым взглядом красных от бессонницы глаз на баржу, тянувшуюся за пароходом, между двух широких лент вспененной воды, игравшей на солнце, как ядреная брага.

И праздничное, утреннее веселье, ясный блеск неба, ласковые краски берегов, певучие звуки юного дня, бодрая свежесть воздуха - всё вокруг еще более печально оттеняло глаза маленького человека, их неживой, чуждый всему взгляд...

Когда пароход отвалил от Сундыря, человек этот бросился в воду, - он прыгнул за борт на глазах людей, и тотчас же все на палубе заорали, заметались, толкая друг друга, жадно пробиваясь к бортам, быстро оглядывая спокойную реку, всю от берега до берега в ослепительном блеске.

Прерывисто и набатно гудел гудок, матросы бросали в воду спасательные круги, точно барабан, ухала палуба под прыжками и беготней людей, испуганно шипел пар, истерически кричала какая-то женщина, а на мостике дико орал капитан:

- Довольно бросать! Обалдел, подлец! Успокаивай публику, чёрт вас...

Немытый, нечесаный священник, придерживая обеими руками встрепанные волосы, толкал всех толстым плечом, подставлял ноги людям и, пугливо тараща глаза, спрашивал одно и то же:

- Мужик али баба? А? Мужик?

Когда я пробился на корму, человек был уже далеко за кормой баржи, на широком стекле воды чуть виднелась его голова, маленькая, словно муха. К ней быстро, как водяной жук, подплывала рыбачья лодка, качались два гребца - красный и серый, от лугового берега спешно мчалась еще одна, прыгая на волне веселым теленком.

В тревожный шум на пароходе вливался с реки тонкий, режущий сердце крик:

- А-а-а...

И в ответ ему остроносый, чернобородый мужик в хорошем чапане бормотал, причмокивая:

- Ах, дурашка... экой несуразной, а?

А мужик с курчавой бородою убежденно и крепко говорил, заглушая все голоса:

- Не-е, совесть свое возьмет! Вы там судите, как назначено, а совесть нельзя погасить-Перебивая друг друга, они стали рассказывать публике тяжелую историю рыжеватого парня, а рыбаки уже подняли его из воды и, торопливо взмахивая веслами, везли к пароходу.

- Как увидали они, - трубил бородатый мужик, - что он около солдатки этой совсем завертелся...

- А имущество, после отца, неделеное, - смекни! - вставил мужик в чапане, и всё время, пока бородач с жаром рассказывал историю убийства человека братом, племянником и сыном, этот опрятный, сухой, солидно одетый мужик, ухмыляясь, вставлял в густую речь бодрым голосом бесчисленные острые слова и поговорки, точно колья в землю забивал, городя плетень.

- Всякого туда тащит, иде еда слаще. - В сладком-то - яд!

- А ты его не ешь, не л обишь?

- Ну, так что? Я не праведник!

- Ага? То-то!

- Что - то-то?

- Ничего! Псу - не укор, коли цепь коротка.

И, нос к носу друг с другом, они начали возбужденно спорить, влагая в простые, но неожиданно ловко соединенные слова какие-то только им понятные мысли. Один - тонкий, весь вытянувшийся вверх, с холодным взглядом насмешливых глаз на темном костлявом лице, говорил бойко, звонко и всё приподнимал плечи: другой - широкий и огромный, раньше казавшийся спокойным, уверенным в себе и всё решившим, теперь дышал тяжело, в его воловьих глазах горела тревожная злость, на лице выступили красные пятна, борода ощетинилась.

- Стой! - уже рычал он, размахивая рукой, вращая мутными зрачками. Как так? Али господь не знает, в чем надо стеснить людей?

- Господь ни при чем, коли ты бесу служишь...

- Врешь! Кто первый руку поднял?

- Каин, - ну?

- А кто впервой покаялся?

- Ну, - Адам?

- Ага-а!..

- Привезли!

Публика хлынула с кормы, увлекая за собою спорщиков; худой мужик опустил плечи и плотно запахнул чапан, бородатый пошел за ним быком, наклоняя голову, беспокойно передвигая зимнюю шапку с уха на ухо.

Тяжело ворочая колесами, пароход старался удержаться на течении, и следя, чтоб баржа не навалилась на корму, капитан всё время орал в рупор:

- Лев-во клади, рябая морда! Лево-о-о! Рыбачья лодка подобралась к борту, утопавшего подняли на палубу, - он был мягок, как неполный мешок, весь Сочился водою, шершавое лицо его стало гладко и наивно.

Его положили на крышку багажного трюма, но он тотчас же сел, согнулся и, крепко приглаживая ладонями мокрые волосы, спросил глухо, ни на кого не глядя:

- Картуз поймали?

Из тесной кучи людей, окружившей его, кто-то посоветовал:

- Не про картуз, а про душу надоть бы вспомянуть.

Он громко икнул, обильно, как верблюд, отрыгнув мутную струю воды, посмотрел на людей усталыми глазами и равнодушно проговорил:

- Убрали бы меня куда-нибудь... Боцман строго сказал ему:

- Ляг!

Парень покорно опрокинулся на спину, заложил руки под голову и прикрыл глаза, а боцман стал вежливо уговаривать зрителей:

- Расходитесь, господа публика! Что тут глаза пялить? Нисколько даже не забавно... Мужик, чего вылупился? Аида, пошел прочь!

Люди, не стесняясь, сообщали друг другу:

- Отцеубийца.

- Да что-о вы?

- Такой мозгляк?

Боцман, присев на корточки, строго допрашивал спасенного:

- Куда билет?

- До Пермы.

- Ну, брат, теперь и в Казани слезешь. Как зовут?

- Яков.

- А фамилья?

- Башкин. Мы же - Вуколовы.

- Двойная, стало быть, фамилья...

Бородатый мужик с явным ожесточением трубил во всю грудь:

- Дядю-то и брательника на каторгу осудили, тут они и едут, на барже, а он - вот он! - ему вышло оправдание. Ну, однако это только наличность: как ни суди, а убивать нельзя! Совесть этого не может поднять, крови, значит. Даже и близко быть к убийству - нельзя...

Всё больше собиралось публики, вышли разбуженные пассажиры первого и второго классов, между ними толкался черноусый, розовый помощник капитана и, конфузясь чего-то, спрашивал:

- Извините, вы не доктор?

Кто-то, удивленно, высоким голосом воскликнул:

- Я? Никогда!

Над рекою мощно разыгрался веселый, летний день. Было воскресенье, на горе заманчиво звонили колокола, луговою стороной около воды шли две пестро одетые бабы и, размахивая платками, звонко кричали что-то пароходу.