Сердце не камень - Островский Александр Николаевич

Вера Филипповна. Я такие речи в первый раз слышу.

Аполлинария Панфиловна. Да вольно ж вам людей-то дичиться. Вы уж спесивы очень. Пожаловали бы когда к нам запросто или меня к себе приглашали почаще; угощенья для меня особенного не нужно; был бы чай да бутылка мадеры – вот и все.

Вера Филипповна. Нет, где уж мне по гостям! Я одичала очень, мне и людей-то видеть тяжело. И раз-то в год выедешь, так час просидишь в гостях, уж там и скучно, домой тянет.

Ольга. Теперь не прежнее время, не взаперти живете; вот бы и начали выезжать понемножку, привыкать к людям.

Вера Филипповна. Разница-то невелика: прежде взаперти жила, а теперь сама уселась дома. Вот только одно мое удовольствие – по монастырям стала ездить: в Симонов, в Новоспасский, в Андроньев.

Аполлинария Панфиловна. Раненько за богомолье-то принялись.

Вера Филипповна. Да хорошо там очень: когда небольшой праздник, там народу немного, тихо таково, просторно, поют хорошо. Выдешь за ограду, по бульварчику походишь, на Москву поглядишь, старушек богомолок найдешь, с ними потолкуешь.

Входит Огуревна.

Что ты?

Огуревна. Сумлеваюсь насчет лимону.

Вера Филипповна. Я сейчас, гостьи дорогие. (Уходит с Огуревной.)

Аполлинария Панфиловна. По монастырям стала ездить! Надо подсмотреть за ней; в самом деле, нет ли сироты какого.

Ольга. Нет, не похоже.

Аполлинария Панфиловна. Смотри ей в зубы-то! Я очень тихим-то не верю. Знаешь пословицу: «в тихом омуте…»?

Входит Вера Филипповна.

Вера Филипповна. Сюда прикажете чай подать или туда пойдете? Сюда и мужчины придут; вон, кажется, Потап Потапыч подвигается.

Аполлинария Панфиловна. Лучше мы к самовару присоединимся; я не люблю с мужчинами-то не привыкли мы вперемешку-то. Простору нет, разговор не тот; я в разговоре свободна, стеснять себя не люблю. Мужчины врут сами по себе, а мы сами по себе, и им свободней, и нам вольней. Любезное дело! А вместе одна канитель, а не разговор. Я с прибавлением люблю чай-то пить; неравно при мужчинах-то невзначай лишнее перельешь, так и совестно.

Вера Филипповна. Как вам угодно. Пожалуйте!

Уходят Аполлинария Панфиловна, Ольга, Вера Филипповна.

Входят Каркунов (в руках бумага и карандаш), Xалымов, Константин Каркунов.

Каркунов, Халымов и Константин Каркунов.

Константин. Помилуйте, дяденька!… К чему, к чему?… Ни к чему это не ведет.

Каркунов. Помолчи ты, помолчи! (Халымову.) Ах, кум ты мой милый, вот уж спасибо, вот уж спасибо!

Халымов. Да за что?

Каркунов. Как за что? Я тебе шепнул: «Приезжай, мол», – а ты и приехал.

Халымов. Да чудак: зовешь в гости, как не поехать! От хлеба-соли кто же отказывается!

Каркунов. Да я еще тебя хлебом-то не кормил. Я, как ты приехал, так за дело тебя; говорю: «Помоги!…»

Халымов. Да какое дело-то! Гроша оно медного не стоит; эка невидаль, завещание написать! Было б что отказывать; а коли есть, так нехитро: тут все твоя воля, что хочешь, то и пиши!

Каркунов. Нет, ты не говори! Вот у нас тут по соседству адвокатишка проживает, такой паршивенький; а и тот триста рублей просит.

Халымов. Еще мало запросил. Вольно ж тебе за адвокатами посылать.

Константин. Да помилуйте! Коли есть единственный… так к чему? Одни кляузы!

Каркунов. Погоди! Ты помолчи, помолчи.

Халымов. Взял лист, и пиши!

Каркунов. «Пиши», ишь ты! что я напишу, что я знаю! Как напьемся хорошенько, так «мыслете» писать наше дело; а перо-то возьмешь, так ведь надо, чтоб оно слушалось. А коли не слушается, так что ж ты тут! Ничего не поделаешь.

Халымов. А ты его возьми покрепче в руки-то, да и пиши спервоначалу с божьего благословения: во имя, а прочее…

Каркунов. Так, так, с божьего благословения; нельзя без этого, это уж первое дело. (Константину.) Ты незваный пришел, так вот тебе бумага и карандаш. Пиши! (Отдает бумагу и карандаш.) Пиши, что сказано.

Константин. Да позвольте! Коли я единственный…

Каркунов. Молчи, молчи!

Константин садится к столу.

Что ему писать-то?

Халымов. Потом пиши: «Во-первых…»

Каркунов. Константин, пиши: «Во-первых…»

Халымов. «Поручаю душу мою богу…»

Каркунов (вздыхая). Ох, ох! Да, да.

Константин пишет.

Халымов. «А грешное тело мое предать земле по христианскому обряду».

Каркунов. По христианскому, по христианскому, да, да, по христианскому, чтоб уж как следует.

Халымов. Теперь насчет певчих… Каких тебе будет приятнее: чудовских иль нешумовских?

Каркунов. Чудовских приятнее, друг ты мой любезный, приятнее.

Халымов. Ну, и пиши «чудовских».

Каркунов. Константин, запиши: «чудовских!»

Халымов. Теперь покров на гроб… хочешь парчовый, хочешь глазетовый. Нынче этот товар до тонкости доведен, в Париже на выставке был.

Каркунов. Над этим задумаешься, кум, задумаешься.

Xалымов. Да как не задумаешься; дело большого рассудка требует. А ты вели принести образчиков, да который тебе к лицу, тот и обозначь; узорчик повеселей выбери. Да вот еще забыли, прежде всего надо: «Находясь в здравом уме». что забыли-то! Да и вправду, в здравом мы уме аль нет?

Каркунов. В здравом, в здравом, куда хочешь. Константин, проставь впереди: «В здравом уме».

Константин. Ну, уж сомневаюсь!

Каркунов. Пиши, пиши, не твое дело!

Xалымов. «И твердой памяти».

Каркунов. Ну, насчет памяти… против прежнего не то.

Xалымов. Да ведь помнишь всех, кто тебе должен ?

Каркунов. Всех, всех, всех.

Xалымов. Значит, твердая. Может быть, забываешь, кому сам должен? Так не беда, напомнят. Ну, главное дело кончено, теперь уж пустяки. Вот пиши: «Любезной супруге моей, Вере Филипповне, за ее любовь ко мне и всегдашние попечения…»

Каркунов. Да, да, всегдашние попечения.

Xалымов. Ну, там что знаешь.

Каркунов. Пиши, Константин: «Все движимое и недвижимое имение и миллион денег».

Константин. Да позвольте, дяденька…

Каркунов. Молчи, молчи! Стоит, стоит, больше стоит.

Xалымов. Уж это твое дело.

Каркунов. Больше стоит, больше стоит. Только вот что, кум, ох…

Xалымов. что случилось ?

Каркунов. Оставлю я ей миллион, а она с моими деньгами-то замуж либо любовника.

Халымов. Да тебе-то что за дело! Уж там как знает, как ей лучше.

Каркунов. Нет, так нельзя, так нельзя: мои деньги-то. Она выйдет замуж, да еще подсмеется с мужем-то над стариком.

Халымов. Да и подсмеются, ничего не поделаешь.

Каркунов. Нет, вот как: любезной супруге моей, Вере Филипповне, коли не выйдет она замуж и не заведет любовника, миллион.

Халымов. Нельзя так написать-то, кум.

Каркунов. Отчего, кум?

Халымов. Скажут, что не в здравом рассудке.

Каркунов. Так мы этого писать не будем, не осрамим себя, кум, не осрамим. А вот что: я велю ей образ со стены снять да побожиться. Так, кум?

Халымов. Так, так. Да ведь и она не глупа, она образ-то, на котором божилась, повернет к стене либо вовсе из комнаты вынесет, чтобы свидетелей не было; да и сделает, что хочет.

Каркунов. Опять беда! Вот горе-то мое, горе!

Халымов. Ну, как не горе! Всю жизнь мучил жену, хочешь и после смерти потиранить, да никак не придумаешь. Да она честно жила с тобой?

Каркунов. Честно, честно. что тут говорить – святая!