Дело по Картамышевом - Лев Славин

Врублевский был в исступлении. Дрожащей рукой он копошился в кобуре. Казалось, сейчас произойдет что-то ужасное. Но под спокойным, чуть презрительным взглядом Соломонова он все более охладевал и в конце концов сказал плачущим голосом:

– Вы думаете, что если вы кончили университет, то вы умнее всех?

Солдаты переглянулись. Всем стало неловко. Нет, опять сделано по-штатски.

В это время связист радостно воскликнул:

– Есть штаб, ваше благородие!

Врублевский схватил трубку.

– Говорит Иркутск… Да… У нас нет патронов. Пришлите нам патронов… Да что вы, оглохли?… Вам русским языком говорят: нет патронов… Ну вас к черту! Поставьте к телефону кого-нибудь потолковей… Что?… Извините, господин капитан, я не знал, что это вы. Но все равно, это не меняет дела, у нас нет патронов… Что?… Почему не нужны?… Ничего не понимаю…

И, отдав связисту трубку, прапорщик мрачно уставился в землю. Скучное лицо его стало еще скучнее.

Соломонов все понял. И когда Тихон вернулся с обедом, вольноопределяющийся сообщил ему:

– Будет атака.

Тихон не поверил.

– Разведки не было, – сказал он, – проволока не сбита.

Они принялись за суп. В нем оказалось необычно много мяса.

– Двойной рацион, – сказал Соломонов, – перед атакой.

Но Тихон не хотел соглашаться. Обилие мяса привело его в благодушное настроение. Все рисовалось ему в хорошем свете. Он болтал:

– Надо иметь понятие, дружок. Почему атаки не будет? Потому что у нас такой силы нет. На все надо иметь понятие.

Соломонов плюнул. Его раздражало это упрямство.

После обеда фельдфебель Негреев крикнул:

– Выходи получать водку!

Тихон смущенно отвернулся, но Соломонов схватил его за плечи и повернул к себе.

– Будешь спорить? – сказал он. – Эх ты, Ванька безголовый!

Тиша молча копался в вещевом мешке. Ему было досадно, что он оказался неправым. О самой атаке Тиша не думал. Немало их было на его двухлетнем солдатском веку. Ничего, сходило до сих пор. Он достал из мешка баклагу и побежал в блиндаж.

Соломонов разлегся на земле. Подложив под голову могучие руки, он мечтал. Он не пил и не курил, не путался с женщинами в прифронтовых городках, не дулся в карты с офицерами, как другие вольноопределяющиеся. Теперь, когда храбрость его больше не имела цели, вся сила его характера уходила в мечты.

«Да, я вижу тебя. Совершенно ясно. Боже, какие добрые и красивые глаза! Ни одна фотография не похожа на тебя, потому что у тебя очень подвижное лицо. Подойди ближе. Еще ближе. Твои волосы щекочут мой висок. Это лучше всего. Приложи свою щеку к моей. Так. Она холодней, чем моя. Ты всегда была чуть прохладней меня. Мы видим одно. Как хорошо. Ты гладишь меня по голове. Еще. Еще. Отодвинься, я не вижу тебя, оттого что ты близко. Теперь вижу. Нет, и по отдельности все в тебе хорошо. Вот это. И это. И это…»

6

Тем временем Тихон прибежал в блиндаж. Там было полно солдат. Теснота страшная, все сбились в кучу, но каждый знал, за кем стоит. В дальнем углу горела свечка, неясно освещая мокрые стены. Испарения, махорочный дым, запах немытых тел – не продохнуть.

– А что, братцы, – испуганно спросил Тиша, – еще не кончилась водка?

И он принялся протискиваться в толпу.

Высокий солдат с грубым лицом, на котором вовсе не росли волосы, схватил Тишу за плечо:

– Куда лезешь? Становись, как люди, в затылок.

– Не бойся, Мишутка, – пробормотал Тиша, все протискиваясь, – я вперед тебя не пойду, мне только посмотреть.

Благодаря своей юркости он скоро достиг передних рядов и здесь остановился, внимательно и беспокойно глядя перед собой.

На ящиках из-под галет стояла четвертная бутыль.

Несколько пустых валялось рядом на земле. Каптенармус Назаркин – из бывших лавочников – отмеривал солдатам по полстакана водки. Некоторые сливали ее в манерку, но большинство тут же выпивало и, крякнув, пробиралось к выходу.

Бутыль была грязна, и в тусклом свете невозможно было разглядеть уровень жидкости. По этому поводу среди солдат царило большое волнение.

– Не хватит. Вот увидишь, не хватит.

– Нет, нынче, я слышал, много запасено.

– Пускай они отдадут мне долг за прошлые разы.

– Слышь, Назаркин, отдашь?

– Может, тебе, – сказал каптенармус, не поднимая лица, чистого, с подкрученными маленькими усиками, – может, тебе шампанским отдать?

В толпе засмеялись.

– Нет, каптер, – сказал Тихон ласково, – ты так не говори, водки должно хватить, она отпущена по ведомости.

Но каптенармус последний раз нагнул бутыль и крикнул:

– Баста! Вся. Расходись, ребята!

– Ну вот… – сказал кто-то и вздохнул.

– Опрокинь бутыль! – крикнули в толпе. Назаркин пожал плечами.

– Ей-богу, какой народ подозрительный…

Он опрокинул бутыль вниз горлом да еще встряхнул ее. Она была пуста.

– Постой! Погоди! – крикнул Тихон.

Он выхватил бутыль из рук каптенармуса и внимательно осмотрел ее со стороны дна. Даже пальцем ощупал.

– Ага, – сказал он удовлетворенно, словно нашел то, что искал.

Солдаты окружили Тихона.

– А что ты там видишь, земляк?

– А вот что.

Тиша показал: посреди дна была вырезана аккуратная дырочка.

Солдаты удивленно молчали.

– А теперь гляньте сюда.

В ящике, на котором стояла бутыль, тоже была дырочка.

Тиша приподнял ящик. Под ним оказался бидон, полный водкой. Она натекала сюда через оба эти отверстия.

– Вот она где, – сказал кто-то с бесконечным удивлением.

Все молчали, пораженные. Назаркин испуганно озирался.

– Видали? – сказал Тиша своим ласковым голосом. – Видали, братцы, как мужиков облапошивают?

Тут всех прорвало. Солдаты закричали враз, перебивая друг друга и напирая на каптенармуса:

– К командиру его!

– Зачем к командиру? Сами решим.

– Он небось с командиром в доле.

– Одна шайка!

– Последнее отымают, водку.

– Они эту водку немцам продают.

– Продают нас, братцы!

В задних рядах бушевал Мишутка. Он никак не мог пробраться вперед.

– Пусти меня, – кричал он, – я его прикладом!

– Ишь ты, умный какой – пусти его. Я сам его прикладом.

Назаркин упал на колени. Он прикрыл свое чистое лицо руками, защищая его от ударов.

Поднявшись на носки, Мишутка вопил сзади:

– Сапогами его, сапогами, ворюгу!

И вдруг бабье лицо его сморщилось, он заплакал.

– Чего ты ревешь, дура? – изумился кто-то.

– Обидно, – сказал Мишутка, нисколько не стыдясь своих слез и размазывая их по щекам грязной варежкой. – Помирать идем, а тебя свои же грабят.

И, снова приподнявшись на носки, он заорал страшным голосом:

– Бей его! Насмерть бей!

Сгрудившись над каптенармусом, солдаты били его кто кулаком, кто шомполом. Не устояв на коленях, Назаркин упал навзничь. Он уже не кричал и не шевелился.

– Кончен… – сказал кто-то.

В блиндаже стало тихо. Все бросились к выходу. Не глядя друг на друга, солдаты разбегались по взводам.

Каптенармус застонал и поднял окровавленную голову. Блиндаж был пуст. Держась за стенку, каптенармус поднялся и заковылял в угол. Здесь стоял забытый всеми бидон с водкой. Назаркин взял его, сунул под полу изодранной шинели и, хромая, вышел.

Кое-как доплелся он до хода сообщения. Здесь ждал его взволнованный Негреев. Каптенармус отдал ему бидон и упал. Фельдфебель вызвал санитаров с носилками и приказал отправить Назаркина в лазарет.

7

Когда солдаты вернулись в окоп и, взяв винтовки, стали у бруствера, прапорщик Врублевский произнес краткую речь. Маленькое лицо его сложилось в значительную гримасу. Он помахивал рукой в слишком длинном рукаве.

– Ребята! – сказал он. – Мы пойдем сейчас в атаку. Помните, что смерть на поле брани почетна! Да, черт возьми! Враг не должен увидеть ваших спин. Нет, будьте к нему все время лицом. Немец не выносит русских лиц. Он бежит от них, как черт от крестного знамения. Ну, а если кто поведет себя недостойно, уж не посетуйте, ребята, уж с таким я управлюсь по-свойски. Я горяч.

Соломонов нашел эту речь глупой и развязной, однако в ней не было признаков трусости. Вольноопределяющийся с неудовольствием признал это.

Действительно, Врублевский был до странности спокоен. Воображение у него было вялое, и, не ходив никогда в атаку, он не представлял себе, что она такое. Другое дело – орудийный обстрел, грохот, разрывы. А сейчас так тихо. И эта тишина, предшествующая атаке, успокаивала Врублевского.

Напротив, солдаты были до крайности возбуждены. История с кражей водки раздражила их. Туманные угрозы прапорщика озлобили их еще больше. Оглядываясь, Тиша видел повсюду недобрые, угрюмые лица. Некоторые отставляли винтовки, словно не предстояла атака. Мишутка, напротив, положил винтовку на колено и смотрел на прапорщика с угрожающей пристальностью.

Все это взволновало Тишу. Ему захотелось развеселить ребят. Как признанный весельчак роты, он считал себя обязанным сделать это. К тому же он просто не выносил хмурых лиц. Как нарочно, в голову не приходило ничего забавного. Однако времени не было. Еще ничего не придумав, надеясь, что вдохновение вывезет, он крикнул смелым голосом: