Убежище. Ночь и День - Елена Первушина

В глубине души я чувствую жесточайшую обиду. Ну почему выжили именно они? Дело даже не в том, что в двух шагах от моего дома Институт переливания крови, и они там по ночам табунами пасутся. Поскандалят в очереди, порежут друг друга и — бегут в Убежище, опасаясь мести клана. Посидят, отдохнут, дождутся секундантов, договорятся о выкупе — и снова в очередь. Дело в другом — приходят только они. Духи леса, воды, полей давно уснули, я не ощущаю их присутствия последние сто лет, оборотни ютятся в заброшенных деревнях и редко сходятся, чтобы принести потомство. Еще лет сто, вымрут и они. А эти — пожалуйста, жиреют и процветают. Они даже стали модными. Гламурными и готичными. Не знаю, как там на счет гламура, а вот готские короли — что Теодорих, что Дезидарий — восстали бы из своих мраморных саркофагов, услышав, как имя их народа мешают с этой грязью, — это уж я вам гарантирую. Ну почему с каждым веком, с каждым новым воплощением моя работа становится все труднее и омерзительнее?

— Я говорю правду, — упрямо повторяет гость. — Да, вы правы, я вампир, но я не пью кровь. Уже три месяца

Через пару часов их всех прорывает, и они начинают исповедоваться. Это по-любому, к бабке не ходи. Кто бы ни сидел у меня в Убежище — старый домовой, отказавшийся уступать место молодому, когда в дом перебралась новая семья, волк-оборотень, задравший добычу на чужой территории, водяная дева, которую едва не окрестил чересчур ретивый пастор, — все они, отдохнув и переведя дух, возникают на пороге моей комнаты и, заглядывая в глаза, начинают рассказывать, как дошли до жизни такой. Как будто мне интересно!

Правда, на этот раз мне действительно интересно. Потому что мой гость доказал свои абсурдные заявления делом — я принесла с кухни головку чеснока, протянула ему дольку, и он, хоть и морщился, но покорно сжевал. И тогда у меня появилась надежда, настолько тонкая, чистая и безумная, что я даже облекаю ее в слова. Правда, когда я пригласила гостя разделить со мной завтрак, он отказался.

— Овощи, сыр, хлеб — это для меня слишком. Я так до рассвета из туалета не выйду. Вегетарианцем мне никогда не бывать. В основном питаюсь слабо прожаренным мясом. Но могу обходиться без живой крови — это уже что-то, не так ли?

— И как же вас угораздило?

— Ну вообще-то это недешево стоило. К счастью, я в свое время сумел припрятать кое-что из семейных сбережений, вот и потряс копилку. Это генетическая терапия. Слышали, про генномодифицированные овощи? Ну вот, я такой овощ. Один мой хороший приятель из Института переливания разработал вирус… Точнее, сначала он начал работать над генными модификациями, а потом стал моим хорошим приятелем. Словом, сейчас я заражен вирусом, он внедряется в мои клетки и меняет геном, так что мой желудочно-кишечный тракт начинает вырабатывать те же ферменты, что и у обычных людей. Но на V-инфекцию он не влияет. И… В общем, я то, что я есть. Повышенная чувствительность к прямому солнечному свету, сильная сонливость днем, аллергия на серебро. Но я не пью кровь. Это уже кое-что.

Тогда я не стала спрашивать больше, хоть мне и было любопытно. Знала, через час-другой, когда его немного отпустит, он мне выложит все в подробностях. И, разумеется, не ошиблась. Я давно уже не ошибаюсь в таких делах. Я пошла к себе, забралась под плед и попробовала уснуть. Разумеется, совершенно без толку, потому что эта подлая живучая надежда уже звенела у меня в ушах комариным звоном: «Неужели-неужели-неужели?» Неужели впервые за много тысяч лет кто-то из них наконец понял, что нельзя жить, питаясь чужой кровью, даже если называть это «особой культурой», «ночной охотой» или «иной стороной реальности»? Неужели ему хватило храбрости и упорства, чтобы придумать способ и вернуться сюда, на эту сторону? И неужели (неужели-неужели-неужели?) он сумел добраться невредимым до моего Убежища?

Тут наш герой и возник на пороге. И начал рассказывать. Без предисловия и, что само собой разумеется, без приглашения. И, конечно, не про то, про что мне действительно хотелось услышать, а про свою горькую судьбину. Был он мальчиком из хорошей семьи и родился что-то около 1790 года. Родовое имение под Орлом, матушка, сестры, качели в саду, рыжий пес по кличке Верный. Потом само собой — Петербург, офицерство, манеж, балы, шпоры, страстное пожатие нежной ручки между второй и третьей кадрилью, котильонная болтовня. Потом была война, был Смоленск, было кочковатое поле, обжигающе-холодная земля, обжигающий свинец где-то под сердцем. И была Она. Она была славной маркитанткой славной французской армии, звали ее Жюли. Она подалась вслед за победоносными войсками, потому что предположила, что в общей суматохе никому не будет интересно, что она будет делать с ранеными, оставшимися на поле боя под покровом ночи. Первое время все так и было. Однако она была не слишком разборчива, пила кровь и у своих, и у чужих, и солдаты стали что-то подозревать. Тогда она решила удариться в бега, и юный граф Андрей Сомов стал для нее пропуском в новую жизнь. Она утащила его с того холодного поля, где он уже совсем было собрался честно отдать Богу душу, спрятала в разоренной деревне, выходила, выпоила своей кровью, сделала его тем же, кем была сама, охотилась для него, пока он еще был слаб, и, как ни крути, спасла ему жизнь. Поэтому, когда война закончилась, он увез ее в свое имение, и она стала его «мадамой», его «бариновой барыней», потом они начали переезжать с места на место, чтобы замести следы, а так как след за ними тянулся кровавый и вонючий, то переезжать приходилось довольно часто и выбирать для житья все более глухие места.

«Это было по-настоящему тяжело, — говорит Андрей. — Возможно, вы слышали о селе Старый Мултан и про того нищего, — кажется, его фамилия была Матюнин. Одиннадцать крестьян-вотяков обвинили в ритуальном жертвоприношении. Некий вятский священник даже выступил в печати с якобы собранными им доказательствами распространенных человеческих жертвоприношений у вотяков. „Московские ведомости“, „Новое время“ и другие издания, занимавшиеся травлей инородцев вообще, тут же принялись раздувать эту историю. Было невыносимо стыдно читать все это да еще обсуждать с важным видом где-нибудь на балу у генерал-губернатора… И еще эта шестилетняя грузинская девочка, в ее смерти обвинили евреев. Это было действительно тяжело, отвратительно-тяжело… Юлия воспринимала это проще, но, в конце концов, это была не ее земля, не ее соплеменники, да и жила она уже достаточно долго такой жизнью, чтобы привыкнуть ко всему. И все же я еще тогда решил, что так не может продолжаться всю мою жизнь».

Потом в годы революции уехали из Крыма на одном из последних пароходов. Поселились во Франции, снова много странствовали, после реформ Горбачева вернулись в Россию, осели в Петербурге.