Личный враг Бонапарта - Ольга Елисеева

– Привалило счастья – на мосту с чашкой! – огрызнулся управитель. – Могут хоть все веревки оборвать! Их не звоном, а розгами встречать надо, – и, обернувшись к офицерам, вопросил: – Мало каши ели? Теперь поешьте в доме вдовы, а она не сегодня-завтра пойдет просить милостыню. Да людям подать нечего. Вот ваша заслуга! И нет тут никакой радости!

Александр Христофорович чувствовал, что у него горят щеки.

– Прости, отец, – он положил руки на скатерть и тут же спрятал их, стыдясь поломанных грязных ногтей. – Правду говоришь. Но что же нам теперь не жить?

– А и не жить! – старый управитель подскочил на месте. – Мы, бывало, друг перед другом с одними шпагами на крепостные стены лезли. А вы? Выучили вас по-французски балакать, так, видать, вся храбрость через учение вышла. Кинули нас на грабеж и поругание. А теперь вам весело, что живы остались!

Иван Галактионович сорвал с шеи салфетку, швырнул ее на стол и, гневно шаркая ногами, удалился.

Повисла пауза.

– Простите его, господа, – хозяйка тоже встала. – Он весь измаялся. Один тут на пять баб. У него руки трясутся. Он уже не может порох насыпать пистолету на полку. Так мы ему заряжаем и подаем, – она заплакала.

– Вам надо уехать, – Бенкендорф подошел к ней. Ему очень хотелось обнять и успокоить эту девочку, но он осмелился только опустить ладони на спинку ее кресла. – Родня в Смоленске есть?

Елизавета Андреевна покачала головой.

– А дом?

– Был. Неужели неприятель все еще…

– Нет, – генерал не стал врать. – Ваш управляющий прав. Своих теперь нет. Я уведу казаков моего отряда. Но могут прийти чужие. А казаки…

– ….разбойники, – выдохнула госпожа Бибикова сквозь слезы и почему-то заулыбалась собственной понятливости.

Только теперь Бенкендорф рассмотрел ее хорошенько. Темные волосы собраны в пучок. Длинные пряди выбились и лежат вдоль щек. Сколько к ним не прикасались щипцы? А душистые французские эссенции? Но так даже лучше. Не по-салонному. На домашний лад. Сразу видно: она и танцует мазурку, и поет арии, но сейчас квасит капусту и сама кормит младшую девочку грудью.

Какая грудь! Боже, какая грудь! Не беда, что укутана шалью. Генерал вмиг дорисовал скрытые совершенства. Вот лицо… Он никак не мог сосредоточиться на лице. Слишком девичье. Простое. Тонкое-тонкое. Все, вплоть до кожи. В хорошие времена оно светилось, как пасхальное яичко. Теперь – синюшное. Битый цыпленок да и только!

И все-таки она ему приглянулась. Чем? Бенкендорф и сам бы не сказал. Памятью былого и прочного? Надеждой на будущую радость? Первое прошло. А второе сбудется ли? Ах нет. Такие лица не на каждый день! Волконский не зря все глаза проглядел.

Паршивец! Белый мавр!

Они были друзья-соперники. Хорошо, не дрались. Если даме нравился Серж, то она уже не смотрела на Бенкендорфа. И наоборот. Порой становилось обидно: почему не я? Но сейчас вдова, переводя настороженный взгляд с одного на другого, уперлась глазами в Александра Христофоровича.

Вот тебе, губошлеп! Вот тебе, кучерявый! Серж был экзотическим красавцем. Бенкендорф – просто бабником. Ноги длинные, рожа мятая. Но он не променял бы своей несуразной внешности ни на чеканный профиль, ни на туманный взгляд товарища. На Волконского дамы вешались гроздьями, и тот обленился. А Шурка был способен одним мизинцем доставить любовнице больше удовольствий, чем Серж всеми членами.

Недаром госпожа Бибикова зацепилась темными оленьими глазами именно за его непримечательную физиономию. Она смотрела уж как-то очень внимательно. И с каждой секундой все более удивленно. Кругом говорили. Шумели. Стучали серебряными стопками. Но их двоих это не касалось. Елизавета Андреевна потупилась и подавила улыбку. Бенкендорфу дали понять. Он почувствовал себя обязанным.

Ужин подходил к концу. Изрядное количество липца сгладило впечатление от выходки управляющего. Горькую правду нужно запивать сладкими наливками. В какой-то момент хозяйка извинилась и, оставив гостей, уже чувствовавших стеснение от присутствия порядочной дамы, пошла укладывать дочерей.

Товарищи Бенкендорфа загомонили сами, как малые дети. Куда-то исчезал Серж Волконский и вернулся с таким лицом, будто хлопнул стакан касторки.

«Отлил против ветра, – сказал себе генерал. – Ну и мне не грех». Он грузно поднялся, чувствуя липец в ногах, и отправился на улицу.

Здесь обнаружилось, что Бенкендорф переоценил свои силы. Мнилось, он дойдет до каретного сарая. Вместо этого Александр Христофорович сел в снег еще на ступенях, обхватил руками голову гипсового льва и закемарил. Холод его несколько отрезвил. Генерал встряхнулся, благополучно обогнул дом и нацелился на угол.

Облегчение делает человека счастливым. Он готов был обнять весь мир. Вместо этого встряхнул руками, повозил ими по снегу, зачерпнул целую пригоршню белого колючего крошева и растер лицо. Взгляд прояснился. Во всяком случае, окна перестали двоиться, и генерал понял, что слабый свет горит только в одном. Дальнем, у западного фасада, выходящего не к парку, а на реку.

«Избушка, избушка, встань к лесу задом, ко мне передом», – пробормотал Бенкендорф и зачем-то повлекся туда. Свеча в полынье окна манила его, как мотылька. «Зимний мотылек. Почти лысый», – сказал себе Александр Христофорович. Но упрямо полез по сугробам, чтобы ближе подобраться к окну.

Что он хотел увидеть? Голую госпожу Бибикову, отходящую ко сну? И в голове не было. Генерал вообще слабо понимал смысл собственных действий. Если бы он узрел кухню или Гапкину задницу на печи, то ничуть не удивился бы, а считал свое любопытство вполне удовлетворенным.

Что хотел, то и увидел. Тихую детскую спальню, освещенную лампадкой у киота. Ее света хватало ровно на то, чтобы выхватить угол большой кровати с двумя освобожденными от шалей головками. Девчонок продолжали кутать – теперь в ночные чепцы на вате. Поверх одеяла «котэков» придавливала медвежья полость, явно снятая с барских саней. «А знобко у них», – подумал Бенкендорф.

Мать сидела с уголка, напевая что-то. Он, конечно, не слышал, но по мерному качанию ее плеч и по шевелению губ понял: не сказка, колыбельная. Она держала сестренок за руки, и те клонили головки-кочаны к ней.

«Баюшки-баюшки, приходили заюшки», – разобрал Шурка по движению губ. «Сели зайки на кровать, стали маленьких качать», – договорил он уже от себя. Нянька пела, не мать. Мать не умела по-русски. Только что-то радостное, про tannenbaum[4]. Но к месту, не к месту была елка – теперь не вспомнить.

Бенкендорфу стало обидно до слез. Зима, война, голод, а у этих соплюшек мама песенки поет! Чужая семья так зачаровала взгляд генерала, что он смотрел через оттаявшее окно, не боясь быть замеченным. Ноги точно вросли в снег. Утонули, с каждой секундой проминая сугроб все глубже. Вот он уже сровнялся подбородком с подоконником. Не видит ни киота, ни женщины.

Маленькое счастье. Дунь на огонек – ничего не будет. Выйдут из лесу мародеры, лихие люди. Говорят, таких чистых Бог бережет. Вот он и «уберег» их – нет отца. Нет слуг. Одна корова. Лошадь давно съели. Но, глядя на закутанных до бровей крошек, Бенкендорф чувствовал сиротой себя. И жалко было почему-то себя.

Какая милая женщина!

Какой милый дом!

Следовало уходить. В окне мать встала, перекрестила девочек, еще раз натянула мех, подоткнула под ним одеяло. И пошла из комнаты. В ту же минуту Бенкендорф понял, что ему делать. Вернуться и идти следом. Упасть на колени, просить усыновления.

С самыми высокими намерениями генерал отправился в дом. Миновал темные сени, проскользнул мимо столовой, где все еще пировали товарищи. Вернее, немногие из них. Остальные расползлись по углам. И тут на лестнице его охватила похоть. Мать-то – красавица! И хорошо, если бы Серж Волконский еще не успел. Но кудлатая голова Сержа в просвете двери клонилась над столом.

Шаг, другой, третий. Дверь. Бенкендорф толкнул ее рукой. Не заперто. Госпожа Бибикова как будто ждала его. Стояла у стола, раскалывала волосы.

– Ваши друзья всем довольны?

Об этом ли сейчас говорить?

– Мои друзья… сами себя удовольствуют.

– А вы?

Она подняла на него темные глаза, и генерал понял: с ним не шутят. Его появление нежеланно. Хотя и неизбежно. Предсказуемо. И ей неприятно, что он пьян. А ему стыдно за себя. Но ничего уже не поделаешь.

– Я пришел… Я хотел… Вы должны…

Александр Христофорович выдохнул и больше ничего не помнил. До самого утра.

Крики во дворе стали громче. Ребята нашли курицу и гонялись за ней. Бенкендорф приказал отставить.

– Вас вчера накормили на убой, дурни! – рявкнул он. – Ваша жизнь той телячьей ноги не стоит!

Генерал был уже умыт, подтянут, но все еще скорбен головой и совестью. Это надо же! Обидел женщину! Хорошо еще, если ночью обошлось без грубостей. Судя по ее доброй физиономии… Все рано стыдно!