Мы живем хорошо! - Джером Биксби

– М—м? А что?

– Ну… ты знаешь, как Дэн любит музыку. Так вот, на той неделе Тельма Данн нашла у себя на чердаке патефонную пластинку!

– Не может быть!

– Да, да! И мы подбили Этель, чтобы она спросила… знаешь, так, словно бы невзначай… есть ли такая у него. И он ответил, что нет. Разве это не прекрасный сюрприз?

– Да, конечно. Пластинка, подумать только! Почаще бы находить такие вещи!

А какая это пластинка?

– "Ты мое солнце" в исполнении Перри Комо.

– Здорово. Мне всегда нравился этот мотив.– На столе лежали несколько сырых морковок. Отец выбрал морковку поменьше, обтер ее о грудь и откусил.– Как же Тельма нашла ее?

– Ну, как обычно… Просто обшаривала дом, искала новые вещи.

– М—м,– отец жевал морковку.– Слушай, а у кого эта картина, которую мы тогда нашли? Мне она нравилась – этот старый корабль на всех парусах…

– У Смитов. В следующую неделю ее возьмут к себе Сайпики, отдадут Смитам музыкальный ящик старого Ма—кинтайра, а мы отдаем Сайпикам…– и она принялась перечислять вещи, которыми будут обмениваться женщины в церкви в воскресенье.

Он кивнул.

– Да, пожалуй, мы не скоро получим картину назад. Слушай, милочка, попробуй забрать у Рейлисов тот детектив. Я был занят в ту неделю, когда он был у нас, и мне так и не удалось прочитать до конца…

– Постараюсь…– сказала мать с сомнением.– Кстати, я слыхала, что Ван Хьюзенсы нашли у себя в подвале стереоскоп.– Голос ее обрел обвиняющие нотки.– И они целых два месяца никому не говорили об этом…

– Скажи—ка,– сказал отец с заинтересованным видом.– Это тоже было бы неплохо. А много картинок?

– Думаю, что много. Я узнаю в воскресенье. Хотелось бы мне заполучить это… Но мы все еще должны Ван Хьюзенсам за их канарейку. Понять не могу, почему эта птичка сдохла именно в нашем доме! А теперь Бетти Ван Хьюзенс ничем не удовлетворишь. Она даже намекнула, что хочет наше пианино на время!

– Ну ладно, милочка, попробуй все—таки насчет стереоскопа. Или еще чего—либо, что, по—твоему, нам бы понравилось.

Он наконец проглотил морковку. Морковка была немного незрелой и жесткой.

Из—за капризов Энтони насчет погоды жители никогда не знали заранее, какие посевы дадут урожай и в каком состоянии будет этот урожай. Единственно, что они могли делать,– это сеять как можно больше. И каждый сезон что—нибудь давало достаточный урожай, чтобы прожить. Однажды получился огромный избыток зерна. Тонны зерна пришлось перетащить к окраине Пиксвилла и вышвырнуть в пустоту. А то нечем было дышать, когда оно начало портиться.

– Знаешь,– продолжал отец,– это славно – иметь в деревне новые вещи.

Приятно думать, что есть еще много вещей, которых никто не нашел, в подвалах, и на чердаках, и в сараях, и за сундуками. Они как—то помогают жить. А все, что помогает…

– Ш—ш—ш! – мать нервно оглянулась.

– О,– сказал отец, торопливо улыбаясь.– Все в порядке! Новые вещи – это хорошо! Так славно, когда в деревне появляются вещи, которых ты никогда не видел, и ты знаешь, что вещи, которые ты даешь другим, нравятся людям… Это действительно хорошо!

– Очень хорошо! – эхом отозвалась его жена.

– Очень скоро,– сказала тетя Эми от печки,– не останется ни одной новой вещи. Мы разыщем все, что можно найти. Господи, это будет так скверно…

– Эми!

– Ну как же.– Ее бледные глаза были пусты и неподвижны, как всегда, когда она впадала в идиотизм.– Это будет просто стыдно – никаких новых вещей…

– Не говори так,– сказала мать, вся дрожа.– Эми, успокойся!

– Все хорошо,– сказал отец особым, громким, предназначенным для подслушивания голосом.– Это хорошая беседа. Все в порядке, милочка, разве ты не понимаешь? Эми может говорить все что хочет, это хорошо. Это хорошо, что ей так плохо. Все хорошо. Все должно быть хорошо…

Мать Энтони была очень бледна. И такой же была тетя Эми. Ужас этой минуты внезапно проник сквозь облако, окутывающее ее мозг. Иногда так трудно управляться со словами, чтобы они не оказались попросту уничтожающими. Вы прямо никогда не знаете, что можно, а что нельзя. Так много вещей, о которых лучше не говорить и не думать… но и запрещение говорить и думать о них тоже может выйти боком, если Энтони подслушал и решил что—нибудь предпринять.

Никогда нельзя сказать, что собирается сделать Энтони.

Все должно быть хорошо. Должно быть отлично так, как оно есть, даже если на самом деле плохо. Всегда. Потому что любая перемена может быть к худшему, к чудовищно худшему.

– О господи, да, конечно, все хорошо,– сказала мать.– Ты можешь говорить все что хочешь, Эми, это так славно. Конечно же, ты хочешь запомнить, что некоторые вещи лучше других…

Тетя Эми мешала горох, в ее бледных глазах был ужас.

– О да,– сказала она.– Но мне как—то не хочется разговаривать сейчас… И это… Это так хорошо, что мне не хочется разговаривать.

Отец устало сказал улыбаясь: – Пойду помоюсь.

Гости начали сходиться около восьми. К этому времени мать и тетя Эми приготовили в столовой большой стол и еще два столика по углам. Были зажжены свечи, расставлены кресла, а отец затопил камин.

Первыми пришли Сайпики, Джон и Мэри. На Джоне был его лучший костюм, он тщательно отмылся и был красен после работы на пастбище Макинтайра. Костюм был аккуратно выглажен, но сильно протерся на локтях и манжетах. Старый Макинтайр трудился над созданием ткацкого станка, устройство которого он узнал из школьного учебника, но работа эта продвигалась медленно. Макинтайр умел работать с деревом и инструментами, но ткацкий станок трудно построить без металлических деталей. Макинтайр был одним из тех, кто вначале пытался заставить Энтони создавать необходимые для жителей предметы, например, одежду, и консервы, и медикаменты, и бензин. То, что в результате случилось с семьей Терренсов и Джо Киннеем, было на его совести, он помнил об этом и изо всех сил старался загладить свою вину перед остальными жителями. И с тех пор никто больше не пытался просить Энтони сделать что—нибудь.

Мэри Сайпик была маленькой веселой женщиной в простеньком платье. Она немедленно принялась помогать матери и тете Эми накрывать на стол.

Затем прибыли Смиты и Данны, жившие в конце дороги, в нескольких метрах от пустоты. Они приехали в фургоне, запряженном их старой лошадью.

Затем пришли Рейли из—за погруженного в темноту пшеничного поля, и вечер начался. Пэт Рейли сел за пианино в гостиной и стал играть по нотам популярные мелодии. Он играл негромко и выразительно – и никто не пел. Энтони очень любил музыку, но не пение. Часто он вступал в комнату из подвала или чердака, просто вступал и садился на пианино, покачивая головой, пока Пэт играл «Любимого», или "Бульвар разбитой мечты", или "Ночь и день". По всей видимости, он предпочитал баллады или лирические песенки, но когда однажды кто—то начал подпевать, Энтони взглянул на него с пианино и сделал что—то такое, отчего впредь больше никто не решался петь. Позже они решили: наверное, пианино было первым, что Энтони услышал в своей жизни, еще прежде, чем кто—либо попробовал петь при нем, и теперь все, что добавляется к пианино, кажется ему неприятным и мешает удовольствию.

И вот на каждом телевизионном вечере Пэт должен был играть на пианино, и это было началом вечера. Где бы Энтони ни был, музыка услаждала его и приводила в хорошее настроение, и так он узнавал, что они собрались на телевизионный вечер и ждут его.

В половине десятого собрались все, кроме семнадцати детей, оставленных под присмотром миссис Сомс в здании школы на другом конце деревни. Пиксвиллским детям было категорически запрещено приближаться к дому Фремонтов с того дня, как маленький Фред Смит попробовал поиграть с Энтони. Младшим детям даже никогда не говорили об Энтони. Остальные же либо забыли о нем, либо были предупреждены, что он – славный добрый домовой, но подходить к нему нельзя.

Дэн и Этель Холлиз пришли поздно, и Дэн ни о чем не подозревал. Пэт Рейли играл на пианино, пока у него не заболели руки – он много потрудился ими сегодня,– и теперь он встал, и все столпились вокруг Дэна Холлиза, чтобы поздравить его с днем рождения.

– Да что вы говорите! – воскликнул Дэн, расплываясь в улыбке.– Вот здорово—то! Вот уж совсем не ожидал… Ей—ей, это здорово!

Они принесли ему подарки – большей частью самодельные, но также и несколько вещей, принадлежавших им и переходивших теперь в его собственность.

Джон Сайпик подарил ему брелок на часовую цепочку, вырезанный из орешника.

Часы Дэна сломались год назад, и никто в деревне не знал, как починить их, потому что часы эти достались ему от деда и были старинными, тяжелыми, из позолоченного серебра. Под общий смех он прикрепил брелок к цепочке и сказал, что Джон здорово умеет вырезать по дереву. Затем Мэри Сайпик подарила ему вязаный галстук, который он тут же надел, сняв свой.

Рейли подарили ему самодельный маленький ящичек, предназначенный для хранения разных вещей. Они не сказали, каких именно вещей, но Дэн заявил, что будет хранить в этом ящичке свои фамильные драгоценности. Рейли изготовили его из ящичка из—под сигар, ободрав тщательно бумагу и оклеив изнутри бархатом.