Из уральской старины - Дмитрий Мамин-Сибиряк

—    Матильда Карловна, голубушка, зачем вы так убивае­тесь? — шептала горбунья, дотрагиваясь своей большой лягу­шечьей рукой до плеча немки.— Ничего, все уладим.

Немка ничего не отвечала, а только глубже зарылась голо­вой в подушки.

Комната «самой» в девичьей была устроена с замечатель­ной роскошью: стены были обиты пестрыми бухарскими ков­рами, потолок рагписан масляными красками, на полу красо­вался настоящий персидский ковер, весело теперь игравший на солнце своими вычурными узорами и линялыми красками; оби­тый голубым бархатом диванчик, такие же стулья, туалет из красного дерева, покрытый кружевным пологом, две стеклян­ных горки — одна с серебром, другая с фарфором, несколько хороших картин масляными красками,— все голые красавицы во вкусе «доброго старого времени», в заученных академиче­ских позах, с банальными улыбками на губах и с расплывши­мися формами а lа Рубенс; шелковые голубые драпировки на окнах и на дверях, такое же одеяло и великолепный полог над кроватью — все это, взятое вместе, делало комнату «самой» похожей на кондитерскую бомбоньерку. Здесь всегда пахло какими-то тяжелыми духами, вроде бобровой струи или муску­са, и царствовал таинственный полумрак,— окна всегда были заслонены цветами, которые Матильда Карловна любила до страсти; солнечный свет пробивался только между занавеска­ми и ложился веселыми золотыми узорами по коврам, на мебе­ли, на широких лапистых листьях тропической зелени. Сам ба­рин частенько захаживал сюда выпить маленькую чашку кофе, который Матильда Карловна готовила для него своими розо­выми руками.

Анфиса в своем темном платье и в темном платочке на го­лове являлась полной противоположностью с красотой осталь­ных обитательниц девичьей, точно для того только, чтобы сво­им безобразием еще резче вытенить расцветавшую в этих сте­нах юную красоту. Лицо у Анфисы, как у всех уродцев, было очень подвижное и злое, с живыми темными глазками и злыми тонкими губами; заостренный горбатый нос придавал ему пти­чье выражение, особенно когда девушка смеялась, показывая два ряда ослепительно белых зубов. Короткие ноги с широки­ми ступнями, как у утки, несоразмерно длинные руки с широ­кими кистями делали горбунью похожей на обезьяну, особенно когда она начинала сердиться, что проявлялось в резких, по­рывистых движениях.

—    Перестаньте, барышня,— шептала низким контральто­вым голосом Анфиса, осторожно поправляя рассыпавшиеся бе­локурые волосы лежавшей неподвижно нѳмки.— Этим беды не изжить. Разве он может вас понимать?

—   Вот что, Анфиса,— заговорила Матильда Карловна, при­поднимаясь с постели.— Ремянников теперь в Ключиках, у по­па Андроника… Ты знаешь поповскую дочь Марину? Ты ведь все на свете знаешь.

 — Как же видала, барышня… Ничего, так, толстая, рыжая девка, и больше ничего. И сам поп рыжий, и Марина рыжая.

— Она красивее меня, Анфиса?

—   Что вы, барышня?! — пришла в ужас горбунья.— Да разве можно так говорить? Вы заправская барышня, а та м.ужичка, вроде как наша Дашка… Только и хорошего в ней, что из себя толстая, как сальная свеча.

—    Нет, ты меня обманываешь,— задумчиво говорила Ма­тильда Карловна, надевая расшитую батистовую кофточку.— Чем же она понравилась Феде, если некрасивая?

—    Ах, барышня, барышня… Да ведь все эти мужчинишки на одну колодку: им бы только новенькая девка была да гла­за на них пялила,— вот и все… Поп-то Андрон голубятник: бе­гает по крыше с шестом за голубями, а рыжая Маришка с го­стями хороводится. Известная музыка-то… А только поп Ан-

X дрон хоть и прост, а как Федька попадет ему в лапы, костей не соберет. Посильнее Федьки будет поп-то, даром что старик…

—  Да?

—   Уж беспременно… Как медведь поп-от: пожалуй, и баш­ку отвернет под сердитую руку.

Матильда задумалась и долго ходила по комнате, что-то соображая про себя; лицо у ней было нахмурено и бледно, гу­бы сжаты, грудь поднималась тяжелой волной. Анфиса сле­дила за ней улыбавшимися хитрыми глазами и в душе была счастлива: чужие страдания ей всегда доставляли величайшее наслаждение, особенно страдания женщин, которые имели не­счастье быть красивее горбуньи. «Так и надо, так и надо! — повторяла она про себя, наслаждаясь чужим горем.— Вот вам, красивым-то, воем так нужно… Не сладко, видно, миленькая Матильда Карловна?»

—   Послушай, Анфиса,— заговорила Матильда, останавли­ваясь перед горбуньей.— Я была сейчас у Яшки-Херувима… Он до чертиков допился, ну, да я его нашатырным спиртом вытрезвила, ничего, продыбается. Вечером-то я хотела сама ехать с ним в Ключики… Понимаешь? Ну, а теперь нельзя изза этой твари Матрешки: все дело испортит, ежели оставить ее одну с Евграфом Павлычем

—   Ничего, сократим… Не таких ломали; с жиру девка бе­сится.

—   А как меня хватится?.. Беда будет… Так вот я и приду­мала: поезжай уж ты с Яшкой, а я здесь останусь. Отправлю вас с кучером Гунькой на паре гнедых, которых из Барабы при­вели,— в час двадцать-то верст промчат,— а вы остановитесь не у попа… Нет, все равно, к попу прямо на двор; ты останешь­ся в повозке, спрячешься, а Яшка пусть идет к попу. Поняла?

—    Ну, барышня, как не понять… что вы!

—    Ты только смотри за Яшкой в оба, чтобы н-е натренькался прежде дела… Если Федя у попа, выжди, пока он с по­повной где-нибудь свиданье устроит; уж наверно у них сегодня будет свиданье, сердце у меня чует.

Горбунья улыбнулась одними глазами и только мотнула своей птичьей головой,— дескать, известное это дело.

—    А когда Федя будет на свиданье, Яшка и пусть шепнет попу такое словечко про дочь… Одного-то Яшку нельзя отпу­стить: или проболтается, или напьется прежде времени, а ко­гда будет знать, что ты следишь за ним, он устроит. Ведь Яшка сильно тебя боится.

—    Чего ему меня бояться? Я не медведь,— надулась гор­бунья, питавшая к Яше-Херувиму нежные чувства; она посто­янно была в кого-нибудь влюблена и разыгрывала бесконечные романы самого фантастического характера, воображая себя красавицей.

—    Да, я и забыла, что ты влюблена в него,— засмеялась Матильда Карловна.— Значит, вам веселее будет ехать вдвоем.

Горбунья промолчала, потому что не умела прощать даже самых невинных шуток, задевавших ее сердечные дела, но, за­нятая своими соображениями, нмка не желала ничего заме­чать, а только прибавила не допускающим возражений тоном, каким распоряжалась обыкновенно в девичьей:

—    Ну, так решено: под вечер я тебя отправлю с Яшей, а сама останусь дежурить здесь.

—    Может, Евграф-то Павлыч не захочет еще глядеть на Матрешку,— ядовито заметила горбунья.— Он что-то давнень­ко не бывал у вас… соскучился, поди!

—    Молчать, змея подколодная! — крикнула Матильда Кар­ловна, вспыхнув до ушей.— Очень мне нужно возиться с ним! Будет уж, надоел… Пусть свои узелки развязывает… Разве не стало девок? Вон их целы двенадцать… А ты со мной не раз­говаривать, когда не спрашивают! Слышала? А то я тебе завя­жу рот. насидишься вместе с Дашкой…

Горбунья сделала свое обычное смиренное лицо и приня­лась просить прощения фальшивым голосом.

III

Летнее горячее солнце начало клониться к западу. В кургатском господском саду вдруг захолсдело, потянули длинные тени от деревьев, пахнуло откуда-то сыростью, последние птицы лениво перекликались где-то в самых вершинах развесистых столетних берез. Господский дом был все еще залит ярким све­том, который слепил глаза, отражаясь от ярко выбеленных из­весткой стен; это было громадное здание с толстыми, чуть не крепостными стенами, глядевшими кругом узкими, длинными окнами, походившими на крепостные амбразуры. Перед домом расстилалась небольшая, неправильной формы площадь, упи­равшаяся одним краем в фабрику, а другим — в сад и берег пруда. Очевидно, дом был построен очень давно, как строили только в старину.

Входа с улицы в дом не было, а сначала нужно было войти в каменные низкие ворота с железною решеткой; мощенный плитнякам двор с четырех сторон был окружен непрерывною цепью построек; за домом сейчас начиналась громадная кухня, потом людская, дальше погреб, рядом с ним тот флигель, где жил Яша. От ворот до флигелька шел длинный каменный кор­пус, служивший конюшней и псарней. Собственно, самый дом разделялся на две половины: в одной, которая выходила частью окон во двор, жил барин Евграф Павлыч Катаев, а в дру­гой — его родной брат Андрей Павлыч. Братья враждовали между собой с незапамятных времен, как выражаются учебни­ки истории; Андрей Павлыч постоянно проживал за границей, и поэтому его половина, выходившая окнами на пруд, стояла необитаемой. Управление Кургатским заводом разделялось на две половины, и такое разделение служило источником нескон­чаемых недоразумений, пререканий и раздоров.

С балкона на половине Евграфа Павлыча можно было лю­боваться отличным видом на весь Кургатский завод и на тес­нившиеся кругом него горы. Завод раскидал кучки своих бре­венчатых домиков в узкой горной теснине, на дне которой раз­лился неправильною полосой большой пруд, уходивший заги­бом в настоящее горное ущелье; этот пруд разделял завод на две части: на одной стоял господский дом со своим громадным садом, на другой — белая каменная церковь и небольшой за­водский рынок. Сейчас за плотиной начинались покрытые са­жей заводские здания, две домны, целый ряд труб и выкра­шенное в серую краску помещение заводской конторы; завод вечно гремел тысячами колес и валов, дымил и сыпал искры. Глухой шум воды смешивался с вечным грохотом и лязгом железа, точно здесь билось на цепи какое-то чудовище, скован­ное по рукам и по ногам. Общий вид на широкие заводские .улицы, на пруд, на завод и на выбегавшую из-под него бойкую горную речку Кургат был довольно красив, особенно летом, и точно нарочно был вставлен в тяжелую раму из зеленого рытого бархата. Вечером, когда даль заволакивалась синеватою мглой, вид на Кургатский завод и окрестности был замечательно хорош.