Темноводье - Василий Кленин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— От же темна ты, амурская водица, — вздохнул он. — И Зея, не в пример, светла, и Шунгал-река… Да, после Шунгала и сам Амур уже мутно-белесый… Но не тут. Тут ты, будто, камень жидкий. Буро-черный. Непроглядный.
Знакомые места. Слишком хорошо знакомые. Сейчас просто народишку побольше, да весь берег дощаниками утыкан. В прошлом разе поменьше было. Чуть более года назад они здесь стояли — как раз на этой безлюдной заболоченной стрелке Амура и Зеи. Тут бунт поляковцев и учинился.
— Проклятое место, — сплюнул на воду Кузнец, развернулся и широко зашагал к лагерю. К тому, где ютились хабаровцы.
Уже на полдороге к своему шаткому балагану, состоящему из одного навеса без стен, Онуфрий вдруг замер. Он же теперь приказной! Значит, и землянка Хабарова теперь его! Сухая, с печуркой без дымохода, которая может согреть ночью. Хмыкнул сам над собой, заново сплюнул и повернул к атаманскому жилью. Идучи по тропинке, петлявшей среди гроздей тальника, увидел вдруг группу охочих, что жадно тянулись к костерку, который мало защищал их от речной сыри. И как назло, он прекрасно знал каждого: Улыбка, Огапка сын Трофимов, Шипуня, Рыта Мезенец, Клим Корела, Лука Гнутой, Панафейка Кыргыз. Все поляковские… вернее, они из братков Костьки Москвитина — ближнего подельника Полякова.
Хотел было пройти мимо, как и собирался, но такой ярый огнь в груди разгорелся, что мокрые сапоги сами повернули к костерку.
— Ну, ссученышы! Понаписали свои изветы? — зло рыкнул он на привставшую ватагу.
Поляковцы смотрели на него исподлобья. Обе стороны понимали: говорить нечего. Понимали, да видать не до конца.
— А что нам было делать, Кузнец? — отчаянно выкрикнул жидкобородый Огапка. — Он же всех нас закабалил, ирод! До портов последних раздел! Весь дуван второй год забирает! Уже и порох со свинцом ссужает!
— На твоем месте, борода козлиная, я бы вино ведрами не пил. Глядишь, и не имал бы долгов, — процедил пушкарь.
— Легко тебе говорить, дядька, — гаденько возразил кто-то из толпы (они все отвечали только из-за спин первого ряда). — Ты-то один из немногих, кого Ярко в долги не вогнал. Ближник — одно слово.
Лицо Кузнеца полыхнуло. Захотелось чесануть кулаком по морде наглой, да не дотянуться. В своих у Хабарова Онуфрий никогда не ходил. И вообще, на Амур-реку попал только в 158 годе, с подкреплением, что пришло к ватаге Ярофея из Якутска. Но, правда в том, что атаман его щадил. Ценил пушкарские и ковальские таланты, так что кабалить и не пытался. Даже подарки порой дарил. Кузнец воспринимал то, как должное. А теперь его вишь — ближником хабаровским величают.
— Правду, ведь писали, Кузнец! — ударил кулаком в грудь Рыта Мезенец. — Всю, как есть! За нее мы и супротив Хабарова пошли. И челобитную про то писали — чтоб по правде было. Ты вспомни Банбулаев городок! Вспомни, какие так вокруг хлеба стояли — зрелые, налитые! И ячмень тебе, и овес, и греча… А он, чертов кум, нам косы в долг давал! Косы в казне, а он нам без платы работать не дозволял… Такая уж там землица была: черна да жирна… А он те поля обиходить не дал…
Рыта снова ушел в свои крестьянские мечты о ковырянии в земле, даже свои отмахивались.
— Ну, и кому она нужна правда-то ваша? — оборвал казака-мужика Онуфрий. — Что вы с этой правдой, да без Хабарова делать будете? Кто вас теперя поведет, кто путь укажет, что от ворога убережет?
— А то уже твоя головная боль, приказной! — гадливо захихикал кто-то из-за чужих спин.
— Ах, моя?! — Кузнец уже жаждал драки. — Ну, поглядим, чья она, когда вы кору осиновую жрать, аки бобры начнете!
— Угрожаешь, Кузнец? — насупились поляковцы и подступили к новому атаману.
Глава 3
— Вот же дурни, — устало закатил глаза Онуфрий, вдруг утратив вкус к драке. — Какие же вы дурни. Да неужто не ведаете, что Хабаров всё для походу у Францбекова в долг брал? И самопалы с пушками, и косы ваши дурацкие с порохом. Всё в долг! На себя! И ему отдавать то надобно. Он же нам всем купил — вот ЭТО!
Он обвел руками всё вокруг: гнилой подлесок, тальник прибрежный, да смурные амурские воды… Вышло как-то малопривлекательно.
— Жизнь новую в земле новой и богатой! Как ты, Рыта, говоришь? Черной да жирной! Всё нам! Надо только всех местных к шерти подвести, ясак исправно собирать, да богдойцев усмирить. А потом — гуляй, рванина! Но только он… Слышите, остолопы? Только Хабаров знал и понимал, как это всё провернуть! Понимаете? — в сердцах Кузнец махнул рукой и пошел дальше. Никто из поляковцев ничего ему в спину не крикнул.
У приказной землянки стоял обжитой бивак, где валялся пяток мужиков. Все они, так или иначе, состояли при бывшем атамане. Высмотрев самого знакомого, Кузнец крикнул негромко:
— Сашко, сбитень есть?
Слегка придремавший Дурной резко вскочил на ноги.
— Да, Куз… Атаман?
— Зови, как звал, — отмахнулся приказной. — Согрей, да неси в избу. Горло дерет от всего этого…
В землянке было темно и душно. Онуфрий не стал притворять криво-косую дверцу. Огляделся. Внутри стоял полный разор: стрельцы перевернули всё, на что раньше налагал лапы свои Хабаров. Загребущие лапы, тут поляковцы не лукавили. Но где иначе? В Якутске всё под себя греб Францебеков, что просыпалось меж его жирных пальцев, дьяки подбирали. А на Амуре Хабаров греб в шесть рук.
Как везде…
Пожав плечами, Кузнец перевернул в богом данное положение опрокинутый стол, сколоченный из неотесанных полубревнышек. Только уселся на чурбак, а толмач Дурной уже согнулся и лез в проход с дымящимся котелком.
— Вот, ягод свежих подбросил, — смущенно пояснил он и добавил. — Полезно…
Кузнец давно хотел забрать болтуна к себе. Сашко Дурной весьма наловчился стрелять, что из самопала, что из пищали, что из пушечки. Хороший вышел бы пушкарь. Только Хабаров всё время держал его неподалеку. Как раз за язык его болтливый. Вернее, уменья его толмаческие. Все дела с ачанами да натками через Дурнова вели.
Кузнец налил горячего сбитня в деревянную чарку.
— Саблей-то рубишь? — укоризненно спросил он. Насколько Дурной хорошо стрелял, настолько плохо же владел копьем и саблей. Видно, батька его, купчишка рисковый, сынка сызмальства к делу не приучил. А теперь ратное дело у парня никак не шло.
— Рублю, — буркнул толмач, враз утративший всю свою словоохотливость.
— Оно и видно: повдоль костра развалился
