Подонок (сборник) - Гера Фотич

Глава 2. Страна фантазеров и токсикоманов

…Я продолжаю стоять на Заневском проспекте. До приезда сотрудников ГАИ и моего страховщика времени много. Можно просто посидеть. В такие минуты меня всегда одолевают воспоминания. Справа от меня огороженная забором стройка. Несколько лет назад на этом месте красовался известный кинотеатр «Охта» и не менее известный бородатый депутат по фамилии Риммер доказывал, что это единственный оставшийся оплот культуры в Красногвардейском районе Санкт-Петербурга доступный трудящимся.

Кого он подразумевал под «трудящимися»? Старух-соседок, которые регулярно продолжали голосовать за него, получая за свой голос разовый продовольственный поек. Или сектантов, которые собирались здесь по воскресеньям, пели песни, водили хороводы, а потом раздавали шприцы и презервативы пришлым наркоманам.

Теперь бабки голосуют еще и за его сына. Два пайка – сытнее! На заборе висит большой плакат о том, что здесь будет театр «Буфф». Может быть будет. Тогда я смогу ходить сюда пешком с какой-нибудь хорошенькой молодой девушкой и в антракте угощать ее шампанским или пивом.

Мы будем говорить о психологии. Это так модно теперь. Она будет мне рассказывать о трансерфинге, нейролингвистическом программировании и другой западной дребедени, которыми зачитывается современная молодежь, а я буду слушать и улыбаться. Думая, что русский человек всегда был умен своей душой. Наверно отсюда и повелось наше гостеприимство. Стоит сесть за стол и выпить по стакану водки – сразу понимаешь, кто перед тобой сидит: друг или подонок типа меня. А те тесты и семинары по изучению рефлексов, пришедшие с Запада, где душа человека просчитана в математических формулах, подонка вычислить не помогут – пусть попробуют!

Надеюсь, мне понравится бывать здесь, и я стану ближе к искусству. Пока про театр я знаю только то, что выучиться на артиста практически невозможно из-за большого конкурса. У всех, кто засветился на экране, уже подросли дети или племянники с племянницами.

Их толкают по проторенной дорожке, создавая творческую элитную республику со своими законами и правилами. Еще одно государство в государстве. Выпускают фильмы, которыми сами восхищаются, награждают друг друга аплодисментами, львами и тем, что подкинет руководство страны в обмен на идейно-нравственное забвение.

Но в этом году конкурс в театральные вузы упал. Великие очереди, как удавы, начинают душить институты, где готовят чиновников – там общественная соска ближе, молоко жирнее и кажется неиссякаемым.

Теперь наша страна, похоже, снова становится великой многонациональной державой. Но составляют ее уже совсем другие республики: чиновников, банкиров, силовиков, нефтяников, кинематографистов, нанатехнологов и… всех остальных – кто остались за бортом, которых большинство. Эта последняя многочисленная республика, которая питает все остальные, скоро не сможет давать кровь.

Мой сосед Кузьма постоянно об этом намекает. Этот старый партизан уже давно пытается войти в доверие к матросам с «Авроры», чтобы произвести выстрел.

…Рядом со стройкой стоит отделение милиции. Мое родное. Не потому, что я там родился. Просто с самого детства там заботливо хранятся мои фотографии. Наверно, их собралось уже на целый альбом. Когда-то меня с пацанами доставляли туда почти через день: с чердаков, из подвалов, кооперативных ларьков и подсобок. Тут же справа от входа у покрашенной белой краской стены фотографировали, пополняя имеющееся портфолио. В профиль и анфас. Записывали в картотеку, указывая появившиеся приметы: новые наколки и шрамы. Описывали одежду.

Страшно было только в самый первый раз лет в десять. Когда нас отловили на чердаке девятиэтажки с полиэтиленовыми мешками и клеем «Момент»…

Сейчас я уже не помню, кто первый и когда предложил посмотреть мультики. Но это действительно было здорово. Немного клея в пакет, помахать, чтобы он надулся и запах перемешался с воздухом. Нырк внутрь – в иную реальность.

Это повторялось почти ежедневно, пока нас не стало на одного меньше. Полиэтилен должен быть прозрачным, чтобы можно было видеть глаза. Когда приятель начнет глубоко засыпать, закрывая веки – успеть сдернуть мешок с головы.

Почему Длинный этого не сделал, когда Жаба закрыл глаза и повалился на бок, я не знаю. В этот момент в моем сознании уже радостно скакали радужные человечки, сталкивались, превращаясь в причудливых веселых монстров, а затем куда-то бежали, зовя меня за собой. Я летел за ними, отталкиваясь от воздуха, не чувствуя под собой опоры. Не задумываясь о том, куда они меня завлекают. И только где-то глубоко внизу разверзалась черной пропастью осевшая в памяти реальность существования, которая страшила возвращением на деревянные неотесанные лежанки чердака, необходимостью идти в школу, получать подзатыльники от родителей и учителей за невыполненное домашнее задание.

Сон прошел, и я услышал тянущийся, словно разматываемая нить, изредка прерывающийся звук, похожий на писк комара – это плакал Длинный. Всхлипывая, сидел на прожженном старом полосатом матрасе и тихо протяжно скулил, как-то тоненько, иногда замирая, словно переходя на неулавливаемую ухом частоту. Периодически поднимал вверх лицо и глядел в маленькое чердачное окно, словно ожидая появления оттуда своего ангела-хранителя.

Из его носа гусеницами ползли вниз зеленые сопли. Они останавливались над верхней губой, сильно вздернутой вверх, где смешивались с текущими из глаз слезами. Размазывались рукавом по щекам и, высыхая, становились похожими на торчащие в стороны и вверх смешные усы кота Базилио из детской сказки.

Длинный рассказывал, что его шрамы – это результат драк с соседскими подростками. Но я-то слышал от его бабки, что он родился с приросшей к носу губой, отчего ее потом разрезали. И поскольку я никому не рассказывал эту историю, Длинный всегда меня защищал. Хотя не только меня. Он хотел быть похожим на справедливого шерифа из американского боевика. Был на пару лет старше нас и выше на целую голову.

Позже он рассказывал, что там, на чердаке, глядя на свет, идущий с неба, молился, чтобы все изменилось, время вернулось обратно. В обмен обещая все, что у него было….

Наверно, его богатство никого не прельстило. А может, никто его не услышал или он говорил это не теми словами.

Наверно, теперь Длинный знает нужные слова. Он не хотел воевать как Потап и вместо армии ушел в Череменецкий монастырь….

Потап еще сидел с мешком на голове, ничего не замечая. Его веки периодически приподнимались, открывая белки глаз с закатившимися зрачками. Через прозрачный целлофан его лицо казалось неестественно надутым, заполнившим все пространство пакета с торчащими в стороны углами ушей, которые еще не успели расправиться, и требовалось подкачать немного воздуху.

Он что-то бормотал, изредка радостно вскрикивая и дергая правой рукой, словно хотел кого-то схватить, но это ему не удавалось. Иногда он приоткрывал свои губы и резко плевался сквозь зубы, с шипением и пузырями выбрасывая воздух, похоже на изображаемую стрельбу. Тогда его лицо становилось напряженным, перекашивалось нервной гримасой. Из нас всех только он не видел во сне веселых человечков. Придя в себя, он говорил, что ему чудилась война с чудищами.

Через десять лет она уже не будет ему сниться. Она будет вокруг него. Потапов Серега будет воевать в Чечне и там погибнет. Он даже не успеет ничего нам о ней рассказать. И мы не узнаем что это такое в реальности.

Похоронку принес военком пятнадцать лет назад, а кажется как вчера. Стояла обычная питерская осень. Серые облака, серые дома, серые лица. В маленьком сером пазике, автобусе с траурными военными номерами на черном фоне, нас, его однокашников, было трое. Остальные места были заняты родственниками: женщинами в плащах и черных платках, мужчинами в истертых, оттянутых книзу, кожаных куртках с множеством карманов. Впереди расплескивая грязь в стороны, ехал военный уазик, предоставленный военкоматом. Идущие на кладбище граждане шарахались в стороны, боясь быть обрызганными, с испугу крестились.

Тогда я впервые увидел, как провожают героев. Как майор зачитывает приказ, а потом пятеро солдат по команде салютуют из калашей в воздух.

На звуки выстрелов стоящие у других могил люди едва повернули головы, и я совершенно не почувствовал той торжественности, о которой говорил офицер, и того героизма, который проявил наш друг.

Я пытался представить, как Серега бросается грудью на амбразуру или, обвязавшись связкой гранат, ложится под вражеский танк. Это я видел когда-то в кино. Но никак не мог осмыслить, за что же все-таки он там воевал, если эта единая наша страна где на всех танках и дотах красуются пятиконечные звезды.

Уазик с военными уехал, предоставив родственникам прощаться. И казалось, что я с Длинным и Шмелем здесь совсем не при чем, забрели сюда случайно. Гроб был совсем не цинковый как говорили в военкомате, а походил на обыкновенный ящик для упаковки крупногабаритных грузов. Просто его не открывали. И мы не знали, был ли там внутри Потап или нет. Он словно опять прятался от нас в полиэтиленовый мешок, теперь уже из дерева, и продолжал смотреть там свои мультики, отгородившись от равнодушного безликого мира. Этот мешок уже никто не сможет сдернуть с него.