Шуклинский Пирогов - Илья Салов

— Жив, ничего…

— Поправляется?

— Поправляется, слышь.

Я обогнул церковь, миновал дома причетников, повернул в переулок, в котором жил Лукьян, а немного погодя подъезжал уже к его избе. Смотрю — и что же? Лукьян сидит на завалинке, правая рука его лежала на перевязи, а левая гладила какую-то собачонку, ласково положившую к нему на колени свою морду.

— А, приятель! — кричал Лукьян, увидав меня и махая здоровой рукой. — Друг любезный… Насилу-то вспомнил… Сколько лет, сколько зим…

И лицо Лукьяна озарилось самой приятнейшей улыбкой. Он оттолкнул собачонку, вскочил с завалинки и, поспешно подойдя ко мне, протянул левую руку.

— Здорово, здорово! — бормотал он. — Давно не видались! давно, давно…

— Ну, что рука? — спросил я, привязав к плетню лошадь.

— Рука, брат, тю-тю, — поминай как звали! — И, приподняв больную руку, прибавил: — Вот чего осталось! Ровно у быка булдыжка[9]. Теперь с левого плеча стрелять-то придется…

— Знаю я, что кисти-то нет у тебя, — проговорил я, — ты мне про руку-то расскажи. Она как?

— Она ничего теперь…

— Зажила?

— Зажила. Допрежь все гной сочился, а теперь затянуло, как быть должно!.. Ну, что, — прибавил он, — как поживаешь?

— Ничего.

— По дупелям-то ходил?

— Нет.

— Что так? а слышь, пропасть их…

Вышел Яков. Масляное лицо его (известно, что у мужиков по праздникам всегда лица масляные) выражало радость, губы раздвигались в какую-то глупую улыбку и выказывали ряд белых, как сахар, зубов. Он поздоровался со мной и, кивнув на старика головой, проговорил:

— Выходился ведь!

— И прекрасно.

— А уж мы было хоронить собрались… так и чаяли, что без старика останемся.

— С этих-то пор помирать — больно жирно будет! — вскричал Лукьян весело.

Яков подошел ко мне еще ближе, потоптался как-то, ткнул меня в плечо и вскрикнул:

— А в город-то мы его не возили! — И опять глупо улыбнулся.

— Да нешто возможно было в город ехать! — подхватил старик. — Невозможное дело, братец! Тут на печке — и то места не найдешь, бывало, а уж где там в больнице!

— Стало быть, сюда лекаря привозили? — спросил я.

— Ну, — крикнул Яков, — нешто он поедет к мужику! Что ты, братец, разве это возможно!.. Нет, мы сами…

— Как сами! — вскрикнул я.

— Так: сами отрезали.

— Ты с ума сошел?

— Зачем! Мы все, как ты приказывал, так и сделали…

— Постой, постой! — перебил я его. — Я приказывал тебе в город вести его.

— Ну, рассказывал, что ли, все едино! Как ты рассказывал в те поры, так я и сделал. Осколки все выбрал, и кость отпилил, и жилы все перевязал, обмыл все водицей, спустил кожицу и зашил наглухо! А потом твоей примочкой примачивал… и все льдом, и все льдом…

— Чем же ты осколки-то вынимал?

— Шилом выковыривал.

— А кость пилил чем?

— Знамо, пилой! У нас такая пилочка махонькая есть, вострая, шельма, да тонкая такая!.. а кожу-то бритвой подрезал… у солдата Патрикешкина брал, хорошая бритва, аглицкая, в Аршаве покупана…

И затем, как-то легко вздохнув, словно бремя сбросил с себя, он прибавил весело:

— Ну, и ничего… Господь послал!..

Я ушам своим не верил. Меня разбирала и злость и досада…

Я готов был обругать этого глупого Якова, но, вспомнив и себя самого, и «ерундинскую барыню», и «скачихинскую барышню» — невольно замолчал, словно языка лишился, и только попросил Лукьяна показать мне больную руку. Старик охотно исполнил мое желание, поспешно размотал тряпку, и вскоре я увидал совершенно зажившую «булдыжку», как прозвал ее Лукьян.

— Ну, брат Яков, — проговорил я, осмотрев руку, — отчаянный ты человек!

Но Яков и внимания не обратил на мои слова.

— Нет, ты послухай-ка, что старик-от наш сделал! — говорил он снова, толкнув меня в плечо. — Я его, стало быть, связать пожелал, чтобы не барахтался, а он заместо того сел за стол, поставил на него вот этаким манером на локоть руку и говорит: «Ну, Яша, постарайся, потрудись уж… аккуратней, мотри!»

Старик как-то грустно улыбнулся, а дурак Яков стоял возле, засунул оба большие пальца за пояс рубашки, остальные как-то растопырил, выпятил брюхо, и круглое масляное лицо его словно говорило: «Вот, мол, как по-нашему-то!»

— Ну, будет вам тут балясничать-то! — раздался вдруг позади меня чей-то старушечий, разбитый голос. — Самовар кипит, зови гостя-то в горницу!

Я оглянулся и увидал высунувшуюся в окно жену Лукьяна — Дарью.

— Что долго не бывал? По болотам, поди, шатался? — говорила она.

— Нет, бабушка, недосуг было.

— Уж как душа-то у меня наболелась за это время!.. ах, как наболелась!.. А вот ты не пришел небось потужить-то!.. Не пришел проведать… А уж как горько было!..

— Я полагал, что он в городе!..

— Куда уж нам в город!.. Над мужиками в городах-то смеются, «кацапами» называют… Ну, да теперь, слава тебе царица небесная, — услыхала, матушка, мои молитвы глупые… Миновало нас горе! Слава тебе, господи, слава тебе…

— Пойдем, пойдем! — тростил между тем Лукьян, толкая меня больным плечом. — «Барыню»-то мою ведь не переслушаешь… тоже ныть-то здоровенная!.. Пойдем-ка чайку напьемся…

Мы вошли в горницу, засели за стол и принялись за чай.

Возвращаясь домой вечерком, по холодку, я встретил на одном перекрестке «ерундинскую барыню» и «скачихинскую барышню». Обе они мчались в одном и том же тарантасе, о чем-то горячо рассуждая, и рассуждения эти сопровождали какими-то особенно энергичными жестами.

— Откуда? — крикнул я, поравнявшись с ними.

— A! Celeberrime collega! — крикнули они, в свою очередь, и замолотили но спине кучера зонтиками, приказывая ему остановить лошадей.

— Откуда? — повторил я, не слезая с дрожек.

— На «консилиуме» были!

— Вдвоем?

— Конечно! — кричали они разом. — К вертуновскому дьякону ездили; говорили — с ума сошел, но оказалось, вздор! Храмовой праздник был у них, и с ним просто delirium tremens!.. [10] А вы тоже с практики?..

Я расхохотался даже.

— Однако до свиданья, — кричали между тем барыни, — некогда! У нас еще в Осиновке консилиум, туда необходимо!.. Нда-с! вот мы как!..

И они помчались, обдав меня облаком пыли.

Все это, однако, «дела давно минувших дней»… Теперь не то… Порядки изменились… Уезд, о котором я только что говорил, помимо «казенных врачей», имеет трех земских, семь-восемь человек фельдшеров и, кажется, три земских больницы. Земство расходует на все это довольно почтенную сумму денег и расход этот называет «народным здравием». Впрочем, года два-три тому назад я был свидетелем, как крестьянин деревни Покровки, Минай Галкин, не дождавшись помощи ни со стороны врача, ни со стороны фельдшера, проживавшего всего в версте от Покровки, сам, собственными своими руками оторвал себе (не отрезал, а оторвал) от ноги отмороженные пальцы. Пальцы эти Минай засушил, тщательно завернул в тряпку и спрятал в сундук.

— Зачем? — спросил я его.

— Чтоб деньги водились: говорят, примета есть такая!

Однако, в успокоение читателя, я должен сообщить, что и Минай Галкин, подобно Лукьяну Антипину, поправился живой рукой и никаких огней с ним не было. Ходит он, правда, прицапывая на правую ногу… Но мало ли хромых-то на свете!..

«И черт их знает, чего только над собою ни делают эти кацапы!» — восклицают обыкновенно господа доктора, рассуждая про решимость русского мужика.

И точно!..

1883 [11]

Примечания

1

Пирогов — имеется в виду великий русский ученый — хирург и анатом Николай Иванович Пирогов (1810–1881).

2

С любовью, с сочувствием (итал.).

3

Мушка — особый пластырь раздражающего и нарывного действия, изготовлявшийся из засушенных мух. В 80-90-е годы XIX в. этот способ лечения имел среди медиков уже мало последователей.

4

Реноме; репутация, слава, известность (франц.).

5

Алтейная мазь — мазь, изготовленная на основе алтея (род травянистых растений семейства мальвовых).

6

Арника — род многолетних трав семейства сложноцветных. Спиртовая настойка из высушенных цветочных корзинов применяется как кровоостанавливающее средство.

7

Знаменитому коллеге (лат.).

8

Дорогой коллега (лат.).

9

Булдыжка (обл.) — часть ноги животного между коленом и копытом.

10

Белая горячка (лат.).

11

Впервые — Волжский вестник, 1883. Перепечатан в «Саратовском дневнике», 1883, № 117–118.