Домой не возвращайся! - Алексей Витаков

– Бальзамов, ты не Сухов. Так, что пиши свои стихи. – Зулька недобро сверкнула глазами.

– Зато ты прямо настоящая Зульфия.

– Ладно, Вяч, твоя правда. Я всегда чувствовала силу в русском мужике. Помню, как они у нас в Узбекистане на стройках пахали: зной, холод, голод, жажда – ко всему ваш брат быстро привыкает. Всегда удивлялась, глядя на русских. Ну, мне пора, – Зуля аккуратно поставила на стол пустую чашку, – и уже на пороге, обернувшись, добавила: – Дея, пока, самая лучшая собака в мире.

Дея радостно завиляла куцым хвостом – статус лучшей собаки в мире ей явно пришелся по вкусу.

Весь последующий день Бальзамов хлопотал по хозяйству: сходил на рынок за продуктами, там же приобрел Дейке ошейник и поводок, перестирал ворох грязного белья, а к вечеру открыл своего любимого Фолкнера и провалился в «Шум и ярость». Ближе к полуночи, когда Вячеслав уже собирался гасить свет, в дверь настойчиво постучали.

– Странно, – подумал Бальзамов, – я даже шагов не услышал.

– Открывайте. Милиция. – Голос прозвучал намеренно грубо.

– Что за хренотень? – выдохнул себе под нос Вячеслав, – На сегодня вечер юмора подошел к концу, – добавил уже громче, так чтоб слышали за дверью.

В ту же секунду от удара замок вылетел из дверного гнезда, выстрелив брызгами опилок.

– Лежать. Лицом вниз. Руки за голову. – Это кричал один из людей в маске, ворвавшихся в комнату.

– Уже лежу, – отозвался Бальзамов, поняв, что это уже не вечер юмора и шутить никто с ним не собирается, – и очень боюсь!

– Отвечать будешь, когда тебя спросят. Шире ноги, придурок! – Для пущей убедительности черная маска лягнула лежащего кованым ботинком под ребра. – Итак, где наркота? Сам покажешь или мы найдем?

– Ищите, но вы не по адресу.

Один из людей в черной маске взял стул и, встав на него, запустил руку в антресоль.

– А это что? – И человек, спрыгнув со стула, потряс пакетиком с порошком перед лицом Бальзамова.

– Подстава, – ответил Вячеслав. – Интересно, как это вы сразу догадались, где нужно искать. Уж не дух ли сыскной нашептал?

– В наручники его и в отделение! – скомандовал человек с пакетиком.

На площадке перед лифтом, сгрудившись в толпу, стояли обитатели левого крыла. Они уже знали, что в общежитие нагрянул ОБНОН, и с нетерпением ждали, когда же мимо них проведут арестанта.

Завидев закованного в наручники Бальзамова, толпа восторженно зааплодировала.

– Дайте ему как следует! – прошипел кто-то из толпы.

Вячеслав поднял глаза и узнал в говорящем того, кто недавно чистил унитазы зубной щеткой.

– До встречи, Сухов, – от голоса Зульки внутри у Бальзамова все похолодело, – может, когда и свидимся.

Вяч все понял – да, конечно, это она подбросила пакетик с наркотиком, когда ему нужно было сходить за водой.

– Зулька, сука, это ведь ты подстроила, – хрип боли и бессильной ярости вырвался из сведенного судорогой горла арестованного.

Хотелось только одного – налететь и бить, бить эту толпу без разбора, чем попало, втереть подошвой в бетонный пол, так чтобы даже пыли не осталось, чтобы уже никогда эта хитрая и подлая змея, именуемая коварством, не подняла головы. Он рванулся.

Но сильные руки стиснули его с двух сторон и втолкнули в кабину лифта.

ГЛАВА 3

Всю ночь Бальзамов просидел в клетке, которую в народе называют метким словом: «обезьянник». А утром он пошел на первый в своей жизни допрос. Смуглолицый капитан с тонкими неприятными губами и коротко стриженной седеющей головой задал первый вопрос:

– Фамилия, имя, отчество?

– Бальзамов Вячеслав Иванович.

– Дата рождения?

– Двадцать восьмое августа тысяча девятьсот шестьдесят шестого. Может ближе к делу, товарищ капитан?

– Ну, к делу так к делу. Вчера в вашей комнате в присутствии понятых был обнаружен пакет с героином.

– Да, не было никаких понятых и пакет подброшен, я даже догадываюсь, кем.

– О своих догадках расскажите маме на досуге, после освобождения. А в понятых не сомневайтесь – у нас их целое крыло на вашем же этаже.

Так вот, на днях нами раскрыта целая преступная сеть по поставке и сбыту наркотических средств. Мы надеемся, что вы окажете посильную помощь следствию. Собственно вам придумывать ничего не надо. Мы сами скажем, что нужно подписать, кого опознать на очной ставке и какие показания дать в суде. В общем все, как в кино, действуем по заранее отработанным стереотипам. За это мы оформляем вам явку с повинной, ходатайствуем перед судом. Вы получаете максимум пару лет общего режима. Я думаю, что это адекватная плата за оскорбление племянника уважаемого человека – надеюсь, про зубную щетку и унитазы вы еще не забыли.

– А нельзя было этим храбрым джигитам просто встретить меня в темном переулке и поквитаться?

– Где гарантия, что вы не обратитесь в правоохранительные органы. К тому же они люди приезжие – нужно делать карьеру, получать хорошие рекомендации. Одним словом – двигаться вверх по лестнице жизни, покоряя все новые и новые вершины. А тут, какой-то Бальзамов, мордобои, сегодня – мы, завтра – они. Нет, эти люди приехали сюда для очень серьезной миссии, многие из них – всерьез и надолго. Ну, так что решаем?

– Я буду разговаривать в присутствии адвоката.

– У вас он есть? Если нет – у нас свой, всегда к вашим услугам. Бальзамов, не дурите. Я все про вас знаю – вы простой провинциальный парень, уроженец Архангельской области, без связей, без покровителей и без денег. Если не захотите идти по предложенному пути, нам придется выбивать показания, делать из вас инвалида, овоща. И вы все равно выйдете из несознанки, во всем признаетесь и пойдете на зону, где сгорите в считанные месяцы.

– Креста на вас нет.

– Канэчна, нэт, дарагой! – сбился на восточный акцент капитан.

То ли от полученного стресса вкупе с бессонной ночью, то ли от изрядного количества выпитого алкоголя накануне и яркого дневного света, лившегося из окна, а, может, от всего вместе, Бальзамову стало плохо, очень плохо. В голове поплыло, глаза перестали фиксировать предметы, к горлу подступила тошнота. Тело стало терять равновесие и заваливаться на бок.

– Дежурный, – сквозь шум в ушах услышал он голос капитана, – уведите заключенного.

– Да, Альберт Гусейнович.

– Пусть посидит в обезьяннике до моего прихода. Буду вечером.

– Хорошо, Альберт Гусейнович.

Бальзамов спал, лежа ничком на деревянной скамье, свесив одну руку до пола, вторую вытянув вдоль туловища. Длинные темно-русые волосы, слипшимися грязными пучками разметались по плечам и спине. Несколько прядей свисали со скамьи к полу. Ему снилось, как в старом полуразрушенном доме он идет из одной комнаты в другую. Пустые глазницы оконных и дверных проемов зияют кромешной тьмой. Из обшарпанных стен торчат куски проволоки, арматуры и наполовину вбитых дюбелей. Ветер поднимает с пола обрывки газет и альбомные листы с детскими рисунками. Некогда этот, назначенный под снос дом был крепостью его детства. В одной из комнат он видит отца, сидящим на колченогом табурете с дымящейся папиросой в тонких и длинных пальцах.

– Пап, почему тебя нет?

– Я есть, просто ты меня не всегда видишь. Надень свитер, холодно.

Отец снимает свитер и протягивает его, оставаясь в одной майке. На узкокостных, мускулистых руках обнажаются синие татуировки. Бальзамов берет свитер и надевает. Он никак не может понять – сколько ему лет. Кажется, тридцать три, но при этом тело плохо развитого семилетнего мальчика. Даже сидя на табурете, отец возвышался над ним. И Вячеславу захотелось, со всего маху, ткнуться в прокуренную грудь и рассказать, как ему тут живется.

Они расстались, когда одному было сорок, другому – семь. В тот день отец насолил капусты, принес воды и сходил в сарайку за каким-то черным шнуром. Потом один конец этого шнура он приладил к потолку, а из другого сделал петлю, хмыкнул про себя и натер шнур куском мыла.

– Пап, все-таки тебя нет. Если бы ты был! Ах, если бы только был!

– Я есть. А ты у меня уже большой, так что не пытайся быть семилеткой. И еще – никогда не противься своей воле, как бы ни были задурманены мозги.

Проснувшись, Бальзамов еще какое-то время лежал без движения, оставаясь мыслями во сне. Подобное снилось уже не раз.

Память перенесла его в события двадцатилетней давности, когда он был хилым и болезненным подростком, с незавидным прозвищем «дохлый», полученным от сверстников. Где бы он ни появлялся, в школе или во дворе – всюду слышалось – «дохлый», «дохлый». А потом – пинки, плевки, подзатыльники и самые жгучие оскорбления. Вернувшись домой, он падал лицом в подушку, и волна нестерпимой, горячей обиды сотрясала все его существо. Как-то ранней осенью, вернувшись из школы после очередной порции измывательств, Вячеслав, крепко просолив подушку, забылся тяжелым дневным сном. Снился большой цветистый луг, благоухающий разнотравьем. С одной стороны луг заканчивался синей полоской леса, а с другой – песчаным, речным обрывом. На краю обрыва стоял отец. Свитер на нем пузырился, солнце и ветер играли прядями темно-русых волос, а за спиной в полный рост открывался небесный простор. Вячеслав не понял, как на нем, вдруг ставшим семилеткой, оказался отцовский свитер. Возле самого уха отчетливо зазвучали слова: «Подчинись своему сердцу. Величие жизни в первую очередь заключается не в том, чтобы все время что-то брать, а в том, чтобы уметь отказываться. Тебе нужно отказаться от своей слабости раз и навсегда».