Корова - Геннадий Гор

— Поставили чучело, — думаешь ты, — живого человека. Озорники. Хоть поставили бы меня в моем огороде. Но поставить меня здесь, в колхозе, заставить меня охранять чужой огород, ваш огород. Извините, это я не могу.

И вот ты кричишь им и грозишь кулаком.

— Снимите, — кричишь ты, — озорники. Не то я подам в суд.

Но тебе возражают — нельзя.

И ты говоришь:

— Нет такого закона, чтобы живых людей употреблять вместо чучела.

И тебе возражают:

— Он не живой. Это не человек. Это, как бы сказать, только модель, чучело человека.

И ты возмущаешься:

— Это я не живой? Я покажу вам, какой я не живой! Я живой!

И тебе отвечают:

— Вы живой, мы в этом не сомневаемся. Но этот человек не живой. Это чучело, изображение, и не одного человека, например вас, а целого класса.

— Класса. Изображение, — рассуждаешь ты, — теперь понимаю. Так это не я.

И ты спрашиваешь:

— Так это верно, что это не я? Вы не врете?

— Нет, это не вы.

Ты уходишь, заложив руки за спину. Свои руки, думаешь ты, за свою спину. Но тебя догоняет крик:

— Это ты! Это ты!

И ты останавливаешься. Ты стоишь, как чучело. Два чучела: одно в огороде, другое на дороге, два кулака, два тебя.

И ты размышляешь.

— Где же я и где он? Это я или это он?

И с тех пор ты живешь двойной жизнью, своей и огородной. Ты охраняешь чужой огород.

Так тебе отомстили ребята.

Глава вторая

Катерина Оседлова — имя этой «бабы», той самой беременной женщины, жены батрака. И слово Катерины переходит в дело, по крайней мере, то слово, которое она дала пионерам.

Она берет своих кур, одну в одну руку, другую куру в другую, все свое имущество, и говорит мужу, говорит батраку:

— Я иду в колхоз.

— А как же я? — спрашивает муж.

— И ты иди в колхоз.

— Но если я не могу? Ты знаешь, я работаю у Петухова. Что скажет Петухов?

— Хочешь, иди, — говорит Катерина, — а хочешь, не ходи. Я пойду.

— Как же ты пойдешь? Ты мне жена.

— Жена, — отвечает Катерина, — а пойду я вот так. — И показывает, как она пойдет, другими словами, идет. Она доходит до дверей, выходит во двор, но муж догоняет ее. Он кричит:

— Постой! Постой! Погоди. Зря идешь. Теперь в колхоз не берут. Поздно.

— Меня возьмут, — отвечает Катерина. И идет дальше.

— Постой! Постой! — догоняет ее муж. — Обожди. Вперед нужно написать заявление. Разве ты не знаешь, что без заявления не берут? Обожди.

— Нечего ждать, — отвечает ему Катерина. — Мне там напишут. Люди грамотные.

И она идет дальше.

— Постой! Постой! — догоняет ее муж. — Куда торопишься? Обожди до завтра. Завтра пойдешь. Завтра и день лучше. Сегодня понедельник. Плохая примета. Старики говорят. Они знают, не ходи.

— Мы с тобой не старики, — отвечает Катерина. — Пускай старики сидят. А я пойду.

И идет.

— Постой! Постой! — догоняет ее муж. — Обожди. Мне надо тебя спросить… Всего одно слово…

— Спрашивай, — говорит Катерина.

— Я тебя бил? — спрашивает муж.

— Нет, не бил.

— За волосы таскал?

— Нет, не таскал.

— Пьяным приходил?

— Нет, не приходил.

— Почему же ты от меня уходишь? — спрашивает муж.

— Я от тебя не ухожу, — отвечает Катерина.

— Как же ты не уходишь, когда ты уходишь в колхоз?

— И ты тоже иди.

— Я не могу, — говорит муж, — мне Петухов коня обещал, только чтоб в колхоз не ходил. «Будешь хозяином», — сказал он. Буду хозяином. Ни разу не был хозяином. А ты хозяйкой.

— Ну и живи хозяином у себя, — говорит Катерина. — У тебя будет один конь. А у нас триста. У тебя будет одна корова, а у нас пятьсот. Прощай. Я пойду.

И идет дальше.

— Постой! Постой! — догоняет ее муж. — Обожди. Ты говоришь триста, так они не твои, они общие. А то — мой.

— Мои или не мои, — отвечает Катерина, — а работать на них буду и я. И не на кулака, а на себя и на общество. Ну, я пойду, а то опоздаю. Увидимся. Я иду.

И она идет дальше.

— Постой! Постой! — догоняет ее муж. — Погоди. Ты и вправду идешь?

— Вправду, — отвечает Катерина.

— А как же ты идешь? — спрашивает он.

— Вот так, — говорит Катерина и показывает, как она идет, то есть идет.

— Да так и я могу, — говорит муж и тоже идет. — Постой! Постой! — догоняет он ее. — Погоди.

— Нечего мне ждать, — говорит Катерина. — Я уже пришла. Видишь, контора.

— Так, значит, и я пришел, — догоняет ее муж.

— И ты пришел, — отвечает Катерина. И открывает дверь конторы.

— Постой! Постой! — останавливает ее муж. — Разве и мне с тобой записаться?

— Запишись.

— А меня примут?

— Примут.

— Так черт с ним, с кулаком, — говорит муж, — с его работой и с его кобылой. Записывай и меня.

Они входят в контору колхоза, ожидая увидеть контору. Но вместо конторы в конторе они видят не контору, а просто комнату, веселую комнату товарища Молодцева и молодежи. Но эта комната была не только веселой, но и деловой, комнатой нового дела, конторой коллективизации, доказательством того, что дело — бумага и перья, исходящие и входящие — может быть не скучным и сухим, как пыль, но веселым, как эта улыбка вот этого председателя, добродушным, как круглые щеки румяной девушки, делающей подсчет с тем видом, с каким собирают ягоды. И вся обстановка этой конторы говорит новым языком, похожим на язык контор не больше, чем объяснение пионера на ответ бюрократа. Никакого бюрократизма, так же, как никакой пыли. Ни пыли, ни бюрократизма. Потому что признаком всякого бюрократизма бывает пыль, казенный воздух, сухие стены, пыльные лица, сухие перья и ответы, похожие на приказания, вопросы, похожие на ответы, и слова, слова, похожие на закрытую дверь. Ни закрытых дверей, все двери открыты, как лица, ни столов, на которых можно только писать. Все столы похожи на столы, на них можно не только писать, но и читать, пить чай, играть в шахматы, разумеется, в свободное время, и иногда мечтать о необыкновенной пшенице, о свекле, больше всех свекл, о свиньях, не похожих на свиней, а иногда и о любви.

На этих стульях удобно сидеть, на этом полу удобно стоять, с этими людьми приятно разговаривать. И к довершению всего, посередине комнаты обыкновенная кровать, с серым одеялом и измятой подушкой, кровать, объясняющая все, враг всякой официальности, кровать товарища Молодцева, подтверждающая, что эта контора не только контора, но и комната, просто комната. Войдя в контору, войдя в эту комнату, Катерина и ее муж почувствовали себя частью этой комнаты, они как бы растворились в ней, и сидящие за столами встретили их, как будто давно их ждали, как будто они пришли к себе домой. И они садятся пить чай, который в то время приносят, они пьют чай вместе с Молодцевым и молодежью, в то время как курицы Катерины ходят под столом и клюют крошки.

— А я вас уже ждал, — обращается к ним товарищ Молодцев, — ко мне приходила целая делегация от ваших пионеров. Они рассказали мне о вашей корове и что вы придете. Я им на это ответил, посмотрим. Возможно, что вы и не придете. Всяко бывает. Они рассердились. «Не ожидали, — говорят они мне, — мы от вас такого бюрократизма. Что за недоверие». И когда уходили, хлопнули дверью. Вот как обиделись. Были уверены, что вы придете. Я посмеиваюсь, нарочно выражаю свои сомнения. Ну, хорошо, хорошо! Сейчас я позову Чашкина и Конькова, они покажут вам наши достижения и недостатки и, кстати, порадуются вам. Заявление ваше будет рассматриваться сегодня вечером. Но вы можете уже считать себя принятыми в колхоз.

Так они сидят и разговаривают. Весело разговаривают и пьют чай. Молодцев ласкает куриц Катерины, как собак. Кажется, что вся обстановка смеется вместе с ними и вместе с ними пьет чай.

На стене товарищ Калинин улыбается веселой улыбкой Михаила Ивановича. Перья точно не пишут, а поют. Бумага смеется чернилами.

Но вот вся обстановка — и люди, и вещи — меняется. Никто не смеется, и все принимают деловой, строгий вид, но отнюдь не бюрократический. В комнату входит кулак. Он входит тихо, согнутыми шагами, немного испуганными шагами с полунасмешливой улыбкой на полуиспуганном лице, держа подобострастную шапку в руке, готовый ко всему, умеющий погладить и ударить. Вот кулак свирепеет. Он меняет выражение лица, как меняют рубаху, с подобострастного на нахальное, и вот он уже не идет, он топает и кричит, он машет руками и кричит, он машет руками, точно хочет полетать, и вот всем кажется, что он летит. Он летит ногами по земле, как петух, весь взъерошенный и нахохленный, как петух, приготовившийся к драке.

— Я Петухов! — кричит он, хотя все знают, что он Петухов.

— Но вы не петух, — говорит ему Молодцев, — зачем же вы так кричите и машете крыльями? Не махайте руками.

— Буду, — кричит кулак, — махать руками. — Он машет руками. — Потому что нет такого распоряжения, чтобы вешать мое изображение в огороде.