Жесткий контакт - Михаил Зайцев

Объект скоблил перочинным ножом пепельную кожуру с печеной картофелины и хохотал. Моя байка про литературную семейку его позабавила. Признаться, я несколько преувеличивал, выставляя себя, подростка, этаким простаком-недорослем, на самом деле к моменту знакомства с Б., помимо хрестоматийных поэтов, читывал я, вьюнош, и Николая Глазкова, и Николая Тряпкина. И Музы Михайловны я тогда совершенно не испугался. Я преувеличивал, однако и объект, описывая ужасы общаги на семухе, явно сгущал краски...

Череду воспоминаний оборвало резкое «БИП!». Клаксон «Волги» огрызнулся на раннего прохожего, спросонья чуть не угодившего под медленно вращающиеся колеса. Я велел Олесе свернуть за угол и остановиться. Мое повеление было исполнено, и, бросив короткое «ждите», я вышел.

Палка тюкает об асфальт, «дипломат» тянет плечо, я иду, умело имитируя легкую хромоту, к первой парадной воскресшего из пучины воспоминаний дома. Цифры кодового замка мне вдогонку шепнул молодчина Витас. Открываю дверь подъезда, в нос лезет запашок кошачьей мочи. Около почтовых ящиков некто сердобольный поставил картонную коробку, на дне коробки котенок. Совсем маленький рыжий комочек, меньше месяца от роду. Котенку не выбраться из коробки и посему приходится писать на картон, который воняет нещадно.

Заглядевшись на котенка, спотыкаюсь о первую лестничную ступеньку. Дурной знак. Впрочем, я не верю знакам. Ни добрым, ни злым. Я материалист, как говорится – «до мозга костей».

Бегом, зажав палку под мышкой, на четвертый этаж. Ага, вот здесь жила Светлана, а за этой дубовой дверью творил Б., ныне покойный. Жму на кнопку звонка. Б., помнится, называл свою Музу «ранней пташкой», дескать – «всю жизнь она просыпается ровно в пять». На моих часах половина шестого с секундами. Будем надеяться, что жаворонок Муза Михайловна уж тридцать минут как на ногах.

Точно, на ногах! Слышу ее поступь за дверью, возню с запорами, скрип петель и вижу темный силуэт Музы Михайловны сквозь перечеркнутую цепочкой щель. Виноватая и доброжелательная улыбка давно на мне, бархатным голосом сообщаю: «Я, простите бога ради, брат вашего постояльца; в Питере я проездом, зашел проведать единоутробного, извините, что так рано; брат звонил с почты неделю тому назад, сказал ваш адрес, можно его увидеть?»

Объект терпеть не может распространяться о своей семье, о родителях, о родственниках. За годы общения он всего однажды случайно помянул какого-то двоюродного дядю и, опомнившись, замолк на полуслове. Хоть и знает прекрасно, что у нас на него подробнейшее дело, а все равно про родственников ни гугу, молчок. Бзик у него такой. На этом замечательном бзике я и строю свою работу. Я – брат. Разве он при вас не вспоминал меня добрым словом? Ах он такой-сякой...

Дверь закрывается перед моим сморщенным улыбкой носом, лязгает цепочка, и дверь нараспашку. Пред травмированным военным летчиком легко открываются многие двери и без лишних проволочек. Народ как был, так и остался простодушен и доверчив.

Она мало изменилась, я бы узнал ее в толпе. Глубже врылись морщины в кожу, до желтизны выцвели волосы, надломилась горбиком спина, а в остальном все та же Муза Михайловна, какой я ее запомнил.

Стоит ли подробно говорить о том, что (и почему) она меня не узнала? Пожалуй, не стоит.

Муза Михайловна, сделав скорбное лицо, зовет меня проходить в комнаты и достаточно складно излагает обстоятельства возникновения моего лжебрата (коего я про себя продолжаю именовать объектом), детали их совместного проживания под одним потолком и ошарашивает вестью о его внезапном исчезновении. Вся информация скомкана в единое длиннющее предложение, мелодекламация которого длится всю дорогу от входной двери до кабинета покойного Б., где ютился и работал спрятавшийся от мира объект.

Мирок писательского кабинета за те годы, что я здесь не был, остался почти прежним. Уберите со стены цветную фотографию Б., снимите десятки черно-белых коллективных фото выпускных классов, и слово «почти» можно вычеркивать. Раньше фотографии выпускников висели в соседней комнатушке их классного руководителя Музы Михайловны. Видимо, после кончины мужа вдова-учительница перебралась в его рабочий кабинет и уже за этим огромным двухтумбовым столом проверяла школьные сочинения. Места для тетрадей на столешнице достаточно, допотопная пишущая машинка совершенно не мешает, ежели присесть с торца. Судя по дате на последней в ряду школьных фотографий, крепкая старуха делилась добрым и вечным с подрастающим поколением вплоть до начала третьего тысячелетия.

Во вступительном предложении Муза Михайловна оговорилась о какой-то РАБОТЕ моего лжебратишки, когда же мы вошли в кабинет, целиком сосредоточилась на его исчезновении. Я стоял напротив бабушки Музы и, будто смотрясь в кривое зеркало, копировал меняющиеся от скорбного до оптимистического выражения ее старушечьего лица и молча слушал. Понимал – перебивать бесполезно, нужно дождаться словесного отлива, не забыть отыграть собственную роль шокированного родственника и только потом бабусю брать в оборот на предмет интересующей меня информации.

Гримасничая в унисон с Музой Михайловной, краешком глаза я примечал следы, оставленные после ухода объектом. Чемодан объекта прислонился сбоку к валику потертого кожаного дивана. Чемодан – это неинтересно. Гораздо интереснее ручка «Паркер» с золотым пером на столешнице около пишущей машинки и стопка чистых бумажных листов стандартного формата. Понадобился минимум дедукции, чтобы понять – объект занимался маранием бумаги. Вряд ли ручкой с золотым пером. «Паркер» лег на стол специально для Музы Михайловны, как символ истинной принадлежности к клану пишущих. Сомневаюсь, чтобы вдова советского писателя оценила преимущества портативных компьютеров, а дробь мужниной печатной машинки, безусловно, звучала для нее слаще классической музыки...

Чаю? Да, спасибо... Ой, я ботинки не снял. Спасибо! Спасибо большое. Да-да, конечно, сяду, вы не волнуйтесь. И я тоже постараюсь успокоиться. Конечно, конечно, подожду, пока чайник вскипит, конечно, ступайте, со мной все в порядке, у меня с собой валидол...

Уф!.. Наконец-то тайм-аут. Наконец могу расслабить лицевые мышцы и спокойно в одиночестве осмотреться уже не краешком глаза,а обоими внимательными глазами... Нет, рано! Шарканье тапочек сигнализирует об изменении маршрута хозяйки. Старушка возвращается, не дойдя до плиты, и мне приходится снова морщить лоб, изображая тревожную озабоченность.

Муза Михайловна воротилась, чтобы сказать про книжку. Мой пропавший лжебратик подарил ей сборник собственной прозы. На «заднице» книжки имел место быть фотопортрет автора. Муза вернулась сообщить – в настоящее время книга находится в милиции. Работники правоохранительных органов тиражируют портрет пропавшего, все будет хорошо, нечего волноваться, его найдут, обязательно найдут.

Чего-то похожего я и ожидал. Единственное утешение – та книжонка (тоненькая, почти брошюрка) издана под псевдонимом. Я, между прочим, вообще был против ее издания, но стоявшие выше меня на крутых уступах иерархической пирамиды решили иначе, решили потешить тщеславие объекта печатным пряником и распорядились: «В печать!»

Кстати, беллетристику объект, на мой взгляд и вкус, накропал презабавнейшую. Сборник рассказов. Точнее – рассказиков, коротких и лаконичных. Особенно мне приглянулась наглость размером в полстранички, озаглавленная «Гелла» и подписанная двумя авторскими фамилиями через дефис: Булгаков– ... Под троеточием я разумею псевдоним объекта, который остерегусь лишний раз поминать всуе, извините.

Всем известно, что Михаил Афанасьевич не завершил роман о Мастере. В частности, осталась недоработанной линия Геллы. Куда и как подевалась единственная приближенная к Воланду нечисть женского пола, дописал наш шалун. При этом сей литтеррорист не добавил от себя ни одной фразы, ни единого слова. Сфабриковал рассказик, вычленяя из булгаковского текста отдельные предложения и словосочетания. Выстроил нечто логически обоснованное и оригинальное, позаимствовав из монолита «Мастера» отдельные строительные элементы. Отсюда и соавторство с классиком, как подзаголовок рассказа. А почему бы и нет? Существует же «Кармен-сюита», подписанная Бизе—Щедрин, правда? Если Щедрину позволительно тревожить прах Великих, то по какой причине и объекту не уподобиться... Стоп! Допускаю принципиальную ошибку – сравниваю объект с кем-то другим, а его нельзя ни с кем сравнивать, он уникален, гад! Великий компилятор, мать его в лоб!..

Входную дверь Муза Михайловна распахнула передо мной в пять часов тридцать минут, а захлопнулась за моей спиной та же дверь в семь с двумя нулями. Я опух от чая, замучил мышцы лица гримасами, но зато вытянул из бабушки даже больше того, на что рассчитывал, сумел воссоздать полную последовательность событий, разложить факты и фактики по полочкам и пронумеровать эти полки. Вот что у меня получилось: