Дневник - Януш Корчак

3x7. На моем седьмом году - школа, на четырнадцатом - религиозная зрелость, на двадцать первом - армия. Мне было тесно уже давно. Тогда меня сковывала школа. Теперь мне тесно вообще. Я хочу завоевывать, бороться за новые просторы.

(Может быть, эту мысль мне подало 22 июня, когда после самого длинного дня в году начинает ежедневно убывать по три минуты солнца. Незаметно и неуловимо, но неизменно на три минуты, и опять на три день меньше. Я сочувствую старости и смерти, теперь я уже менее в себе уверен и сам начинаю бояться. Надо многое завоевать и сделать, чтобы было из чего терять. Может быть, именно тогда зубной врач вырывает у меня первый постоянный зуб, который уже не вырастет. Мой бунт не против социальных условий, а против закона природы созрел. Стань на колено, целься и стреляй.)

4x7. Потребность в безукоризненной деятельности на своем собственном участке. Я хочу уметь, знать, не лениться, не ошибаться. Я обязан быть хорошим врачом. Вырабатываю собственный образец. Не хочу подражать признанным авторитетам.

(Все было тогда по-другому. И теперь еще бывают минуты, когда я чувствую себя юным, - передо мною большой кусок жизни, стоит планировать и начинать! Во втором и уже, несомненно, в третьем семилетии я чувствовал себя минутами таким старым, что уже все одно и то же, что уже слишком поздно, не стоит. Воистину жизнь - огонь: затухает, хотя масса топлива, или взметнется вдруг снопом искр и ярким пламенем, когда совсем было прогорела. И гаснет. Жаркий осенний день и сознание, что это уже последнее холодное июльское утро.)

5x7. Я выиграл в жизненной лотерее. Мой номер уже выпал. Ставка - ровно столько, что в этом розыгрыше не проиграю (если не рискну вновь). Это хорошо: я мог и проиграть. Зато потерял шанс на главный выигрыш, значительный выигрыш - жаль! Мне справедливо вернули то, что я потратил. Безопасно. Но серо - жаль.

От одиночества не больно. Ценю воспоминания. Школьный товарищ - приятная беседа за стаканом черного кофе в случайной уютной кондитерской, где никто не помешает.

Не ищу друга - знаю, не найти. Не стремлюсь знать больше, чем положено. Я заключил с жизнью договор: не будем мешать друг другу. Не пристало выцарапывать глаза, да и бесполезно. Кажется, в политике это зовут: разграничить сферы влияния. Вот досюда, не дальше и не выше. Ты и я.

6x7. А быть может? Уже или еще есть время? Это зависит от... Сведем баланс. Имею, должен. Если б можно было знать, сколько еще лет, когда конец. Смерти я еще не чувствую в себе, но уже думаю о ней. Когда портной шьет мне новый костюм, я не говорю: это последний, но вот эти письменный стол и шкаф, наверное, переживут меня. Так без эксцессов и сюрпризов... Будут и суровые и мягкие зимы, и дождливые и знойные лета. И приятная прохлада, и бури, и пыль. И я буду говорить: десять, пятнадцать лет не было такого града, такого паводка. Помню подобный пожар: я тогда был еще молодой, мне было - сейчас скажу - студентом я тогда был или школьником?

7x7. Что такое, собственно, жизнь, счастье? Лишь бы не хуже, лишь бы так, как сейчас. Две семерки встретились и учтиво раскланялись, рады, что именно так, и именно здесь, и при таких обстоятельствах. Газета - внешне лишь бессмысленное чтение. Да даже бы и так. Без газеты нельзя. Тут и передовые, и отрывки из повести, и некрологи, и театральные рецензии, и сообщения из суда. Кино - новый фильм. Новая повесть. Мелкие происшествия и мелкие объявления... Все это не столь интересно, сколь разнообразно. Кто-то попал под трамвай, кто-то что-то изобрел, у этого шубу украли, тому пять лет тюрьмы. Этот хочет купить швейную машину, пишущую машинку, или продает пианино, или ищет три комнаты со всеми удобствами. Широкое русло, так сказать, величаво катящей свои волны Вислы, именно такой, как под Варшавой.

Мой город, моя улица, мой магазин, где я всегда покупаю, мой портной, мое - и это самое главное - место работы.

Лишь бы не хуже. Если можно было бы сказать солнцу "остановись", так это, пожалуй, сейчас. (Есть такой трактат - "О счастливейшем времени жизни" - и кто бы поверил - Карамзина(1). Ох, и надоел же он нам в русской школе.) ------(1) Карамзин Н.М. (1766 - 1826) - русский писатель и историк. ------

7x8 = 56. Как годы промелькнули! Именно промелькнули. Только вчера было 7x7. Ничего не прибыло и не убыло. Какая огромная возрастная разница: семь и четырнадцать, четырнадцать и двадцать. А для меня тот, кому 7x7, и тот, кому 7x8, - одногодки.

Пожалуйста, не поймите превратно. Нет двух совершенно одинаковых листьев, капель, песчинок. У этого больше лысина, а у того седины. У этого вставные зубы, а у того одни коронки. Этот в очках, тот глуховат. Этот покрепче, тот еле ноги волочит.

Но я говорю о семилетиях.

Знаю: молено разделить жизнь и на пятилетия - и тоже сойдется. Знаю: условия жизни. Богатство, бедность. Успех, заботы. Знаю, война, войны, катастрофы. Да и то относительно. Одна особа в летах мне сказала: "Избаловала меня война, после трудно было опять привыкать". Даже нынешняя война многих избаловывает. И нет, кажется, никого, кто бы считал, что нехватка сил, здоровья, энергии - не из-за войны, а из-за этих самых 7x8 и 7x9.

Какие невыносимые сны! Вчера ночью: немцы, а я без повязки в недозволенный час в Праге. Просыпаюсь. И опять сон. В поезде меня переводят в купе, метр на метр, где уже есть несколько евреев. Этой ночью опять мертвецы. Мертвые тела маленьких детей. Один ребенок в лохани. Другой, с содранной кожей, на нарах в мертвецкой, явно дышит. Новый сон: я на неустойчивой лестнице, высоко, а отец опять и опять сует в рот кусок торта, большой, этакий с глазурью и с изюмом, а то, что во рту не помещается, раскрошенное, кладет в карман.

В самом страшном месте просыпаюсь. Не является ли смерть таким пробуждением в момент, когда, казалось бы. уже нет выхода?

"Каждый может найти эти пять минут, чтобы умереть" - читал я где-то.

(...)

21 июля 1942

Завтра мне исполняется шестьдесят три или шестьдесят четыре года. Отец несколько лет не оформлял мне метрику. Я пережил из-за этого ряд тяжелых минут. Мама звала это небрежностью, достойной наказания: как адвокат, отец должен был не затягивать этого вопроса.

Я зовусь по деду, а имя деда Герш (Гирш). Отец имел право назвать меня Генриком, так как сам он получил имя Юзеф. И других детей дед назвал христианскими именами: Мария, Магдалина, Людвиг, Якуб, Кароль. И все-таки отец колебался и оттягивал.

Я обязан посвятить отцу много места: я реализую в своей жизни то, к чему он сам стремился и к чему столь мучительно в течение стольких лет стремился дед.

И мать. Но об этом после. Я - и мать и отец. Знаю это и поэтому многое понимаю.

Прадед мой был стекольщиком. Я рад: стекло дает людям тепло и свет.

Тяжелое это дело - родиться и научиться жить. Мне осталась куда легче задача - умереть. После смерти опять может быть тяжело, но об этом не думаю. Последний год, последний месяц или час.

Хотелось бы умирать, сохраняя присутствие духа и в полном сознании. Не знаю, что я сказал бы детям на прощание. Хотелось бы сказать многое и так: они вправе сами выбирать свой путь.

Десять часов. Выстрелы: раз, два, залп, два, один, залп. Быть может, это именно мое окно плохо затемнено.

Но я не перестаю писать.

Наоборот, мысль (отдельный выстрел) работает быстрее.

(...)

4 августа 1942

1

Я полил цветы, бедные цветы детдома, цветы еврейского детдома. Пересохшая земля вздохнула.

К моей работе приглядывался часовой Сердит его, умиляет ли этот мирный в шесть часов утра труд?

Часовой стоит и смотрит. Широко расставил ноги.

2

Ни к чему старания вернуть Эстерку. Я не был уверен, в случае успеха окажу я ей этим услугу или поврежу.

- Где она попалась? - спрашивает кто-то.

Быть может, не она, а мы попались (что остаемся)?

3

Я написал в комиссариат, чтобы выслали Адзя: недоразвит и злостно недисциплинирован. Мы не можем из-за какой-нибудь его выходки рисковать детдомом. (Коллективная ответственность.)

4

На Дзельную покамест одну тонну угля - к Розе Абрамовне. Кто-то спрашивает, в безопасности ли там уголь?

В ответ улыбаюсь.

5

Пасмурное утро. Половина шестого.

Будто и нормально начался день. Говорю Ганне:

- Доброе утро.

Она отвечает удивленным взглядом.

Прошу:

- Ну улыбнись же!

Бывают бледные, чахлые, чахоточные улыбки.

6

Пили вы, господа офицеры, обильно и вкусно - это за кровь; в танце позванивали орденами, салютуя позору, которого вы, слепцы, не видели, вернее, делали вид, что не видите.

7

Мое участие в японской войне. Поражение - крах.

В европейской войне: поражение - крах.

В мировой войне...

Не знаю, как чувствует себя и чем чувствует себя солдат победоносной армии...

8

Журналы, в которых я сотрудничал, закрывались, распускались обанкрочивались.

Издатель мой, разорясь, лишил себя жизни.

И все это не потому, что я еврей, а что родился на Востоке.

Печальное могло бы быть утешение, что и пышному Западу худо.