Картины - Геннадий Гор

Яша Ш. спешил в те школы, где он уже успел организовать комсомольские ячейки. Там в коридорах висели стенные газеты с карикатурами на отсталых учителей и слишком нарядно одевающихся школьников.

Мне хотелось остановить Яшу Ш., но я никогда не мог за ним поспеть, а бежать за ним вдогонку мне не позволяло чувство собственного достоинства.

Однажды Яша замедлил шаги, и я его догнал.

- Когда ты придешь к нам в двести шестую школу?

- В двести шестую? - Яша озадаченно нахмурился. - Не скоро.

- Почему?

- Потому что в вашей школе не учатся дети рабочих. А что мне делать с маменькиными сынками?

- Я не маменькин сынок.

- Это еще надо проверить, - сказал Яша Ш. и, повернувшись ко мне кожаной спиной, зашагал еще быстрее, чем обычно.

Никому я еще так не завидовал, как Яше и его кожаной куртке.

Кожаную куртку в нашей школе носил только сын пролетарского поэта Алексея Гастева. Он тоже, как и я, ждал, когда наконец к нам придет высокомерно усмехающийся Яша Ш., похожий на молодого комиссара гражданской войны.

О гражданской войне я имел представление не только по картине "Красные дьяволята". Яша Ш. считал меня маменькиным сынком, но я бы мог ему рассказать, как в двадцатом году вместе с тетей плыл по Байкалу на пароходе "Ангара". В Горячинске пароход сделал остановку, и капитан "Ангары" узнал, что в городке, куда мы плыли, произошло белогвардейское восстание. И вот на пароходе организовали десант из моряков и пассажиров, чтобы подавить восстание. И я тоже вошел в городок вместе с матросами, обвешанными пулеметными лентами, и своей тетей, принявшей участие в организации десанта.

Еще до организации десанта я часто видел на пароходной палубе начальника Чека, такого же молодого, как Яша Ш., и в такой же точно кожаной тужурке. Он тоже сопровождал десант, который оказался ненужным, потому что не было никакого восстания, а во всем был виноват пьяный телеграфист, которого за ложные сведения начальник Чека, похожий на Яшу Ш., арестовал, как только десант вошел в городок.

Нет, я не был маменькиным сынком и готов был доказать это самому Яше Ш. Но Яша Ш. не приходил, хотя его ждал не я один.

А пока мы ждали Яшу, появился кто-то другой, появился на скамейке Соловьевского сада и объявил войну школьной скуке и устаревшим учебникам.

4

Кто был этот загадочный человек, приходивший в крошечный Соловьевский садик в тот самый час, когда там появлялись мои одноклассники?

Впервые я о нем услышал от Чистова. Чистов говорил о нем шепотом, как о том управдоме, который собирался его убить из ревности и, по-видимому, надолго, если не навсегда, отложил свое убийство.

- Говори громче, - сказал я Чистову. - Соловьевский сад далеко, и никто тебя не услышит.

Из таинственного чистовского шепота я узнал, что загадочный человек, похожий на знаменитого артиста или великого художника, не жалеет своего времени и охотно беседует с ребятами, подсаживаясь к ним на скамейку.

- А о чем он с вами говорит?

- О смысле жизни. О разбегающейся Вселенной. Об индийской философии. О том, как Кант выходил гулять в один и тот же час и как кенигсбергские жители проверяли по нем часы, и отчего умер Наполеон.

- Отчего же он умер?

- Оттого, что в суп, который он ел, тайно подливали мышьяк, чтобы вызвать у узника рак желудка.

Я сразу же забыл Яшу Ш. и его кожаную куртку, и мне захотелось увидеть человека, который знал то, что не знали наши учителя.

- Пойдем, - сказал Чистов, - он, наверное, уже там.

Он, действительно, был там, сидел на скамейке, высокий, элегантный, с длинным аристократическим лицом, похожий на портрет Оскара Уайльда.

Он рассказывал сидевшим рядом с ним школьникам о том, каким удивительным был язык, на котором говорят люди, все люди, начиная от гениального физика Альберта Эйнштейна - создателя теории относительности - и до самой последней базарной торговки. Язык, в сущности, и делает людей равными, потому что любая дворничиха знает много тысяч слов и при помощи этих слов превращается в волшебницу, открывая смысл явлений и предметов и вовлекая себя и других в тот великий, почти безграничный заколдованный круг, которым, по мнению Гумбольда, очерчено общество и каждый отдельный человек. Он говорил легко, красиво, словно обращаясь не к нам, а говоря сам с собой, да еще с невидимым собеседником, успевшим уже раствориться в синем воздухе, собеседником таким же таинственным, как он сам.

Я глядел на него, и окружающий его фон - каштаны и клены Соловьевского сада - превращался в декорацию, в кинофильм, в страницу огромной книги, которую перелистывал ветер, прилетевший с Невы.

Он был куском сна и одновременно действительности, противоположной той, которую мы пережидали на уроках истории и немецкого языка. Но там не было ни грамма настоящей истории, ни намека на мысль. А тут мысль волшебно играла с нами, обращаясь к нам то от имени гетевского Фауста, продавшего за молодость свою мудрость и знания, то от имени жившего в Петрограде и до сих пор неведомого нам гениального физика Фридмана, не без успеха пытавшегося доказать, что Вселенная бешено рвется вперед, неимоверно расширяясь на бегу.

Сидя на скамейке, наш загадочный собеседник так же, как физик Фридман, расширял наш привычный и обыденный мир.

На другой день он не пришел. А потом мы приходили каждый день, а его все не было и не было. Скамейка была пуста, и деревья из декораций возвратились в то обычное состояние, в котором они пребывали до появления незнакомца.

"Незнакомец" - не правда ли? - литературное слово. Оно чаще встречается в книгах, чем в жизни. Он как раз и был незнакомцем, ни разу никому не назвал своего имени-отчества, а когда его спрашивали, уклонялся от ответа. По-видимому, он хотел остаться неизвестным, понимая, что оттуда, из таинственной неизвестности, легче разрушать скуку, которую старательно создавали учителя и учительницы, слишком реальные и обыденные, но, в отличие от него, имевшие имена и отчества.

У него тоже было имя. Но он его скрывал. Неделю спустя он снова появился и вместе с ним появился спрятанный в редких книгах и еще более редких умах мир, представительство от которого он взял на себя.

Кто его послал сюда? Фауст? Пугачев? Дарвин? Пуанкаре? Не тот Пункаре, французский премьер-министр, которого ругали в "Красной газете", а другой, великий математик? Пушкин? Уэллс, написавший "Машину времени" и "Человека-невидимку", о котором в прошлый раз шла речь в связи с действительностью и ее функциональным, похожим на "машину времени" будущим.

На этот раз он долго молчал, прежде чем начать беседу. Может быть, он ждал того неведомого и невидимого собеседника, с которым он спорил при нас, не считая нас созревшими для спора.