1917, или Дни отчаяния - Ян Валетов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Вот по причине вашей импотентности, – продолжает Троцкий, заглядывая а стол, – я вас и не боюсь. Не вас конкретно, товарищ Терещенко, как личность, а всех вас как власть… Да какая вы власть? Название одно!
Он шарит по ящикам стола, что-то разыскивая.
– Ага, вот! – Троцкий кладет перед собою пачку папирос и спички, на лице забота и дружелюбие. – Вы же, наверное, без табака страдаете? Курите, мил человек, курите…
Терещенко разглядывает Троцкого, как редкое ископаемое, потом ухмыляется и отпивает горячий чай. Молча, с видимым наслаждением закуривает, выпускает дым к потолку и лишь потом говорит:
– Спасибо.
– Да пожалуйста, товарищ Терещенко, пожалуйста!
– Хотите выглядеть гуманистом?
– Я хотел бы… Но не получится. Нельзя мне.
– Почему?
– Не хочу в результате оказаться на вашем месте, Михаил Иванович.
– Вы и так на моем месте, Лев Давидович.
Троцкий смеется.
– Да… Формально – я ваш преемник. Неправда ли, это добавляет пикантности в ситуацию?
– Мне мое положение не кажется смешным, – замечает Терещенко ледяным тоном.
– Мне, честно говоря, тоже, – вежливо отвечает Троцкий. – Но оно еще не стало трагичным. А ведь может стать. И оглянуться не успеете!
Некоторое время они разглядывают друг друга.
– Что вы от меня хотите? – спрашивает Терещенко, делая очередной глоток чая.
– Для начала – ответов на некоторые вопросы.
– А потом?
– Не могу точно сказать. Зависит от ответов. И от обстоятельств.
– Спрашивайте.
– Ну спасибо, что разрешили, – Троцкий не скрывает издевки. – Давайте начнем… Могу ли я полюбопытствовать, товарищ Терещенко, о чем вы, собственно, договорились с моим дорогим другом Владимиром Ильичом Лениным? Или о чем не договорились? Почему он вас так искренне и самозабвенно ненавидит, что готов удавить собственными руками?
Снова звенит стоящий перед Троцким телефонный аппарат. Лев Давидович, морщась, протягивает руку, чтобы снять трубку…
31 марта 1956 года. Монако. Отель «Де Пари Монте-Карло»
…Терещенко подносит трубку к уху.
Говорит по-французски:
– Слушаю вас… Да.
Переходит на русский, говорит совершенно правильно, без акцента.
– Да, я на месте. Не против. Да. Хорошо. Через час. Спасибо.
Он кладет трубку на рычаги.
Одновременно с ним, но в комнате другого отеля, кладет трубку на рычаги его собеседник. Он сравнительно молод – лет до сорока. Одет, пожалуй, не хуже, чем Терещенко – дорогой костюм, золотой «брегет» на кисти, галстук, модная легкая шляпа. Лицо его выбрито, темные редковатые волосы тщательно уложены. Он выходит на улицу и прячет широко посаженные глаза за темными стеклами «рей-бенов». Возле прокатного «Ситроена» его ждет мужчина в костюме попроще – сереньком, невзрачном.
– Вот, Сергей Александрович… – говорит он негромко по-русски, протягивая недавнему собеседнику Терещенко ключи. – Заправил. Пистолет в перчаточном ящике.
– Зачем? – спрашивает Сергей Александрович, открывая дверцу машины.
– Что – зачем?
– Пистолет зачем?
– На всякий случай.
– Заберите, Николай. Никакого случая не будет…
– Но мне приказано…
Сергей Александрович уже сидит за рулем, роется в перчаточном ящике и, достав оттуда «вальтер», сует его в руки человека в мышиного цвета костюме.
– Вам приказано слушать мои приказы. И я вам приказываю, Николай, – идите, завтракайте.
«Ситроен» отъезжает от тротуара и вливается в разноцветный поток машин.
Человек в сером костюме остается стоять у края дороги и, оглянувшись, прячет пистолет во внутренний карман пиджака.
Москва. Конец февраля 1956 года. Площадь Дзержинского.
Зима
Повсюду много снега.
Расчищено, но, видимо, снегопад недавно закончился и снег вывезти не успели. Машин мало. Завывая электромотором, по дороге едет троллейбус. Его обгоняет черная «Победа», принимает вправо и становится возле одного из подъездов здания КГБ СССР.
Из автомобиля выходит Сергей Александрович Никифоров.
Он в богатом шерстяном пальто и норковой шапке пирожком, сверкающих начищенной кожей зимних ботинках. «Победа» отъезжает, а Сергей Александрович быстро, стараясь не испачкать обувь, входит в подъезд.
Часовой на дверях смотрит его удостоверение, на вертушке ему дают пропуск. Сразу за проходной ждет высокий офицер с тонким, неожиданно интеллигентным лицом.
– Вас ждут. Пройдите, пожалуйста, за мной, Сергей Александрович.
Лифт.
Длинный коридор с ковровой дорожкой, стеленной на паркет.
Офицер и гость входят в огромную приемную.
На месте секретаря другой офицер, встающий им навстречу. Он принимает у гостя пальто, шапку и повторяет негромким голосом:
– Вас ждут…
Гость входит в дверь, на которой закреплена металлическая табличка «Председатель КГБ СССР генерал Серов И. А.».
Кабинет председателя КГБ СССР
Кабинет большой, как и положено по чину.
На стене за креслом председателя портрет Булганина – интеллигентное лицо с седой бородкой клинышком – ни дать ни взять адъюнкт-профессор.
– Ну, здравствуй, Сережа…
Серов жмет гостю руку.
– Покажись-ка…
Генерал в штатском.
Это невысокий мужчина лет пятидесяти— пятидесяти пяти, с очень приятным лицом, добрым и открытым, совершенно не соответствующим должности, которую он занимает.
– Товарищ генерал…
– Давай без официальности, – морщится Серов. – Это сколько я тебя не видел? Лет семь-восемь?
– С сорок девятого, Иван Александрович.
– Значит, восемь.
– Так точ…
– Да перестань ты каблуками щелкать!
Гость улыбается.
– Договорились.
– Садись. Я распорядился насчет чая. Тебя не спрашивал. Может, кофе хочешь?
– Если честно – не хочу, Иван Александрович. Я с вами чаю.
– Ну и ладненько… Садись.
Они садятся за стол заседаний друг напротив друга.
– Ты папку, что я послал, прочел?
Сергей кивает.
– Тогда обойдемся без увертюры. Я расскажу тебе то, чего в папке не было. Господин Терещенко был в списке на ликвидацию с 1918 года – приказ товарища Ленина, отдан лично. Но господинчик оказался хитер – увернулся несколько раз, а потом по своим каналам передал нам, что в случае его насильственной смерти некие документы будут переданы гласности…
Иван Александрович замолчал, глядя на гостя.
– Тут мне положено спросить, что за документы?
– Наверное.
– Что это за документы, Иван Александрович?
– Очень важные документы, Сережа. Для страны и партии важные. Очень.
– Подробнее не скажете?
Генерал улыбается, но улыбка кривоватая, вымученная.
– Много лет темные силы пытаются очернить светлый образ вождя мирового пролетариата, утверждая, что Владимир Ильич, организуя революцию 17-го года, действовал исключительно в интересах Германии и на германские деньги. Надеюсь, ты понимаешь, что все это – злобная клевета? Так, Сережа?
Сергей кивает.
– Сегодня эта тема далеко не так болезненна, как в те года, но… Зачем, чтобы накануне сороковой годовщины Революции всякая шушваль полоскала честное имя Владимира Ильича? Что ты на меня глядишь, как солдат на вошь? Да, такие документы были. И все, кому положено, об этом знали. Но это подделка. Грубая подделка!
– И он действительно мог их обнародовать?
– Да.
– И они до сих пор у него?
– Да. Мы много раз хотели с ним договориться – сначала чтобы достать мерзавца, а потом, когда страсти поутихли, хотели выкупить бумаги – появились у нас сторонники мирного решения вопроса. Но он избегает нас, как черт ладана. У этого господинчика нюх на неприятности, и подобраться к нему очень сложно. Другое дело – ты. Вот ты его можешь заинтересовать! Международный обозреватель, журналист, немножко склонный к фронде… Он всегда питал склонность к пишущей братии.
– Каковы мои полномочия?
– Достаточно широкие. Твоя задача – обезвредить бомбу, уговорами или силой… Тут решай сам. В стране перемены. Нам уже не все равно, что о нас пишут и думают, и никому не нужно, чтобы из шкафа доставали скелеты. Поговори с ним. Придумай какую-нибудь историю, но такую, чтобы он поверил.
– Например, что я пишу книгу о Временном правительстве и его роли в революции… Сойдет?
– Годится, – говорит генерал, закуривая. – Если решит проверять, мы легенду поддержим!
Он действительно выглядит добряком, если не обращать внимания на стальной проблеск во взгляде и на то, как он иногда в линию сжимает губы, отчего выражение лица меняется кардинально, буквально за доли секунды.
– Значит, так… Ты пишешь книгу. К юбилею революции и пишешь, – продолжает он. – Скажи, что отношение к участникам тех событий сейчас меняется, появился большой интерес читателей… Ну, это так, канва… Ты лучше придумаешь. Разберись, чем он дышит. Опасен ли? Как настроен к СССР? Насколько импульсивен? Это важно. Потому что, если он все-таки решит обнародовать бумаги, то головы полетят сверху донизу – в том числе и моя, и твоя. Сам знаешь, будут искать виновного и обязательно найдут.