Семейная жизнь весом в 158 фунтов - Джон Ирвинг

Северин Уинтер даже близко не подошел к титулу чемпиона страны. В тот год, когда он участвовал в состязаниях Большой Десятки, в национальном чемпионате ему удалось занять лишь шестое место. В полуфинале он был повержен прошлогодним чемпионом из Оклахомы и затем во втором круге, в соревнованиях проигравших, его положил на лопатки будущий геолог из Колорадской горной школы. И на завершающем этапе, когда решалась судьба пятого и шестого места, он опять уступил пресловутому Джефферсону Джонсу из Огайо.

Одно время я пытался брать интервью у борцов, которые когда-либо побеждали Северина Уинтера. За одним исключением, никто не помнил, кто это такой.

– Ведь обычно не помнишь ни одного из тех, кого победил, но запоминаешь каждого, кто победил тебя, – со значением говорил Уинтер.

Однако я обнаружил, что Джефферсон Джонс, тренер по борьбе в Кливлендской высшей школе, запомнил Северина Уинтера очень хорошо. У них было пять встреч за три года, и все пять раз побеждал Джонс.

– Понимаешь, этот парень не мог одолеть меня, – сказал мне Джонс. – Но он из тех, кого не остановишь. Он прет и прет, понимаешь? Ты валишь его на живот, а он приподнимается на руки и на колени, как старая больная сука. Ты опять бросаешь его на живот, а он прет снова. Он прет и прет, а я кидаю и кидаю.

– Но скажи, он все-таки что-то мог?

– Что ж, он выиграл больше встреч, чем проиграл, – сказал Джонс. – Просто я ему был не по зубам.

В Джефферсоне я почувствовал то же бахвальство, которое отличало и Северина. Борец теряет весовую категорию, но не самомнение. Вероятно, необходимость постоянно снижать вес делает их склонными к преувеличению. Например, то, как он описывал своих родителей, кого угодно могло сбить с толку.

Его мать, Катрина Марек, была актрисой в Вене. На этом, возможно, правдивая часть истории заканчивается. 10 марта 1938 года, в четверг вечером, состоялся последний спектакль Катрины Марек в венском театре «Ателье». Газеты единодушно заявляли, что она была удивительной Антигоной. Эта роль, судя по всему, очень подходила ей в ту пору. Единственное, что ей требовалось, – это свободные одеяния, поскольку уже восемь месяцев она носила в утробе Северина. В пятницу спектакль отменили – она не могла выйти на сцену. Это была та самая Черная пятница, 11 марта, когда было принято решение об аншлюсе, канун вторжения немцев в Австрию. Катрина Марек, узнав обо всем заранее, умудрилась вовремя и себя и свой эмбрион вывезти за пределы страны.

Она взяла такси. Кажется, этот факт в повествовании Уинтера тоже правдив. Она на самом деле взяла такси, погрузилась туда вместе с эмбрионом и с сумкой, набитой рисунками и холстами ее мужа. Живопись была снята с подрамников и скручена в рулоны.

Отец Северина, художник, не поехал. Он дал ей рисунки и холсты и велел взять такси до швейцарской границы, доехать на поезде до Бельгии или Франции, потом на пароме до Англии, добраться до Лондона, разыскать там двух-трех художников, знающих его работы, попросить их найти в Лондоне театр, жаждущий принять в труппу Катрину Марек, австрийскую актрису, а тем, кто потребует идентификации ее личности, просто показать свернутые в рулоны полотна. Она должна была сказать: «Я Катрина Марек, актриса. Мой муж венский художник Курт Уинтер. Я тоже из Вены. И, видите ли, беременна…» Впрочем, даже под покровом одежд Антигоны это было заметно.

«Смотри не рожай до тех пор, пока не попадешь в Лондон, – сказал Катрине Курт. – Иначе не успеешь выправить документы на ребенка». Затем он запечатлел на ее щеке прощальный поцелуй; она села в такси и покинула Вену. Это была Черная пятница, день накануне начала немецкой оккупации.

Невероятно, но в одной только Вене первой волной гестаповских арестов было сметено семьдесят шесть тысяч человек (Катрина Марек и нерожденный Северин Уинтер в это время на станции Сент-Галлен садились в поезд, направляющийся в Остенде). А что же отец? Северин говорит, что отец его остался, потому что был предан революции, потому что для героя всегда найдется дело. Кто-то, к примеру, должен был перевезти храброго редактора криминальной хроники герра Ленхоффа через венгерскую границу, после того как чехи не дали ему проехать. Пришлось нанять другое такси. Курт Уинтер, возможно, прочел редакторскую статью о немецком путче до полудня и принял меры. Гитлер вошел в Линц только в полдень. «Еще немного – и было бы поздно», – признавал Северин Уинтер. Когда он рассказывал эту историю в первый раз, она звучала так, будто сам отец и сидел за рулем такси и отвез Ленхоффа в Венгрию. Позже это говорилось не столь уверенно.

– Ну, он мог быть тем шофером, – сказал Уинтер. – Полагаю, была серьезная причина, чтобы не поехать с мамой, так ведь?

Потом вся эта история с зоопарком. Я проверил факты, и в целом они совпали. В 1945 году, как раз перед тем, как русские вошли в Вену, весь местный зоопарк съели. Естественно, когда люди недоедали, небольшие группы животных исчезали, в основном ночью. Глядишь – нет зебры, а там нет и антилопы. Когда начался настоящий голод, стало не до зверей. Однако огромный, замечательный зоопарк и ботанический сад на территории дворца Шёнбрунн день и ночь сторожил армейский резерв. Уинтер полагал, что охрана справедливо распределяла зверей между самыми несчастными. Что-то вроде черного рынка экзотических животных, по словам Северина. Затем история становится более туманной. Поздним апрельским вечером 1945 года, в День дураков, за двенадцать дней до вступления советских войск в Вену, какой-то дурак попытался освободить всех животных.

– Мой отец, – однажды сказал Уинтер, – любил животных, и он вполне мог это сделать. Для ярого антифашиста-подпольщика это могло быть последним актом сопротивления…

И конечно, бедный дурак, освободивший животных, тут же сам оказался съеденным. Ведь животные в конце концов тоже проголодались. Выпущенные на волю, они ревели так громко, что просыпались голодные дети. Это был самый подходящий момент покончить с последними мясными запасами в Вене; русские уже находились в Будапеште. Кто в здравом уме оставил бы советской армии полный зоопарк еды?

– В итоге план не сработал. Вернее, сработал наоборот, – сказал Уинтер. – Вместо того чтобы освободить их, он обрек их на гибель, а они в качестве ответной услуги его съели.

Что ж, даже если существовал такой план, и вообще, если отец Уинтера остался в Вене, почему бы не сделать из него героя?

Утч говорила, что сочувствует этому инстинктивному стремлению Северина. Уверен, что так оно и есть! Я как-то размышлял о судьбе их родителей. А что, если вообще отец Утч, тот самый диверсант из Винер-Нойштадта, был двулик и вел двойную жизнь? Что, если он подцепил эту актрису в Вене, где изображал молодого многообещающего художника, купив чью-то квартиру, заваленную рисунками и холстами, взрывал «Мессершмиты», был пойман, но не убит (как-то убежал), не пожелал возвращаться в Айхбюхль к изнасилованной жене и, движимый раскаянием, в День дураков, чтобы замолить грехи, распустил зоопарк?

Видите ли, мы, авторы исторических книг, должны интересоваться и тем, что уже произошло, и тем, что могло бы произойти. По моей версии, Северин Уинтер и Утч оказались бы родственниками, чем отчасти можно объяснить их будущую привязанность, каковая осталась, впрочем, для меня загадкой. Иногда я утешал себя тем, что просто у обоих было военное детство. Два тяжеловеса из Центральной Европы с грузом воспоминаний! Когда Утч бывала в плохом настроении, она все краски мира сводила к оргазму. А Северина Уинтера вообще ничто другое не интересовало. Но, размышляя об этом, я понимаю, что у них было много общего, кроме войны.

К примеру, те свернутые в рулоны холсты и рисунки, что Курт Уинтер дал Катрине Марек, многое объясняют. По дороге в Англию она ни разу не взглянула на них, но на британской таможне ее заставили открыть сумку. На всех холстах была изображена обнаженная Катрина Марек, и весьма эротично. Это удивило Катрину не меньше, чем таможенников, ведь Курт Уинтер никогда не проявлял интереса к обнаженной натуре, как и к эротическому искусству вообще. Он в основном приобрел известность как тонкий колорист, а также имел печальную славу неудачливого, но восторженного подражателя двух австрийских художников – Шиле и Климта.

Смущенная, стояла Катрина Марек у стойки британской таможни, в то время как таможенник с интересом внимательно рассматривал каждую картину и рисунок. Катрина была уже на сносях и выглядела, вероятно, изможденной, но таможенный чиновник, игриво улыбаясь, любезно пропустил ее на английскую землю (за взятку в один рисунок), очевидно, глядя на нее глазами Курта Уинтера, не замечая ни беременности, ни усталости.

Лондонские художники, которые, как предполагалось, должны помочь Катрине найти работу в театре, будут делать это вовсе не из уважения к искусству Курта Уинтера. Искусство он и не думал посылать в Англию; он отправил в Англию австрийскую актрису с плохим английским, беременную, неуклюжую и испуганную, в англоговорящую страну, где некому позаботиться о ней. Содержимое сумки могло послужить ей рекламой.