Ханвелл в аду - Зэди Смит

— Может, по последней, а, Ханвелл? Вечер завершить как положено. Отпраздновать Ваш сегодняшний успех. Или, может, Ваша жена недовольна будет?

— Моя жена в Лондоне.

— А моя — в Тимбукту. Ну так что?

Мы решили пойти к нему домой. У меня оставалось немного виски, я поделился с ним, и план продолжить вечер показался, по крайней мере на минуту, куда лучше любого из планов, когда-либо придуманных человеком. Мы шли, молчаливые и довольные, вниз по Парк-стрит, но, когда добрались до конца улицы, начался косой дождь, и за три минуты я промок до костей. Мы несколько раз резко повернули — налево, направо; помню, я в некий момент отметил про себя, что уже не знаю, какой вариант быстрее и легче: вернуться в свою квартиру или пойти к Ханвеллу.

— Далеко нам ещё? — спросил я его, смаргивая капли дождя, стараясь поспевать за его темпом.

— Ещё немножко, — сказал он, и я услышал скрип болта в темноте.

Я прошёл за ним в открытую им железную калитку. Мы оказались в небольшом парке — по сути, это был просто зелёный сквер. Прямо перед нами высились прекрасные частные дома георгианской эпохи, белые, богатые.

— Это Кэбот-сквер, очень приятное место, — сказал Ханвелл. — Мне так короче, через скверик. Представляете: в такой здоровенной хреновине с семьёй жить.

Мне это показалось очень странным, вот это уточнение — «с семьёй». У меня не хватило духу — или желания — рассказать ему, что у меня самого недавно был дом — такая же «здоровенная хреновина»; что я обитал там один, сам по себе; что такая жизнь возможна.

— Тут Барри Фрэнкс живёт, — бодро сообщил Ханвелл, неутомимый в качестве экскурсовода, — с женой и четырьмя детьми.

— Если так и дальше пойдёт, то как бы ему без дома не остаться. Разве что повезёт, — излишне сердито сказал я.

Мне хотелось, чтобы и другие познали неудачу под стать той, в существовании которой я теперь убедился. Хотелось, чтобы люди понимали: случившееся со мной может случиться и с ними. Мне хотелось разносить эту чёрную весть по всему свету при всякой возможности. А тут вдруг этот Ханвелл присвистывает при виде дома, восхищаясь тем, как повезло его владельцу.

— Вы слышали? — произнёс он.

Дождь перестал; мы приближались к выходу из парка. Ребёнок, подумал я, плачет в каком-то из домов.

— Это лиса, — сказал Ханвелл. — Они таким странным криком кричат. Она где-то рядом.

Он остановился, огляделся по сторонам. Натянул шляпу на самые глаза, словно желая замаскироваться. Я в раздражении снял свою собственную шляпу и, накренив, вылил воду из её полей. То был, наверное, последний год, когда я в Англии носил шляпу. Уже на следующий год ни в одном ресторане или общественном помещении в стране шляпных вешалок не осталось и в помине. В отношении шляп люди вроде нас с Ханвеллом были последними из динозавров.

Я открыл было рот, но Ханвелл не дал мне пожаловаться:

— Помолчите-ка минутку.

В одном из роскошных домов через дорогу загорелось несколько окон. Мне был ненавистен и этот неявный признак озабоченности, и его предназначение — сигнал, подаваемый человеку на улице: «Не знаю, что ты там делаешь, но я не сплю и, если потребуется, не замедлю вызвать полицию». Когда у меня был дом, моё самодовольство выражалось в точно таких же привычках. Я хорошо представлял себе мужчину, который откидывает свою половину одеяла, важно уговаривает жену не волноваться, осторожно шагает по лестнице, гордо вступает в огромное пространство, с такими усилиями заработанное им, — в свою гостиную с высоким потолком — и всматривается в две тёмные фигуры на улице: а вдруг они попытаются всё это у него отобрать. Там, где теперь жил я, среди оглушительного городского шума, света никто не включал. Я громко кашлянул и снова закурил.

— Не уходит. Слышите? — сказал Ханвелл, медленно приближаясь к большой, ухоженной живой изгороди у выхода.

Оттуда доносился жалобный стон, точное подобие человеческого. Как я ни убеждал себя, поверить в то, что это лиса, было невозможно; не верилось даже тогда, когда Ханвелл с помощью длинной палки отвёл ветки в сторону, обнаружив саму лисицу, дрожащую, припавшую к земле.

— Неплохой экземпляр, — сказал я.

До сих пор помню, каким намеренным преуменьшением прозвучали мои слова. По правде говоря, ощущение было невероятное: эта близость к чему-то столь первозданному, столь неуловимому при обычных обстоятельствах, столь длинноногому, столь рыжехвостому, столь желтоглазому, столь неожиданному; эта встреча с животным лицом к морде.

— Что за чертовщина? — проворчал я. — Чего она не двигается?

Ханвелл несильно ткнул в неё палкой; она снова застонала, но не поднялась.

— Наверно, покалечилась, — сказал Ханвелл.

На ней не было ни пятнышка: она была безупречна, как чучело, и совершенно спокойна, если не считать этого жуткого крика. Из освещённого дома донёсся звук с натугой поддающегося окна. Ханвелл поднёс свой мокрый ботинок к тонкому лисьему горлу.

— Что Вы делаете? — встревожился я; в этот самый момент Ханвелл с силой опустил ботинок и сломал ей шею.

— Лучше уж добить, чтоб не мучилась, — мягко произнёс Ханвелл.

Совершенно неожиданно — меня почти никогда не тошнит, а тут едва успел отвернуться — меня вырвало.

— Всё нормально? — спросил Ханвелл, не сдвинувшись при этом с места, чтобы помочь мне. Я подумал: мужчины вроде нас не умеют утешать друг друга. Для этого нам требуются женщины. Меня пробрала лёгкая дрожь отчаяния; я почувствовал абсолютную уверенность в том, что этой ночью, когда бы я ни пришёл домой, меня никто не будет ждать.

— Глупо с моей стороны, — сказал я, выпрямляясь. — Похоже, лучше мне домой пойти.

Только тогда Ханвелл оторвался от своей лисицы и обернул ко мне до крайности расстроенное лицо.

— Но мы уже почти пришли…

— Всё равно, — твёрдо сказал я, пытаясь хоть немного почиститься с помощью носового платка — ещё один вышедший из обихода предмет. — Хватит с меня на сегодня.

— Но… Я надеялся… — он прикусил губу, как раньше, в ресторане, будто маленький ребёнок в страхе перед наказанием.

— Что? На что Вы надеялись?

Теперь я был зол на него. Казалось, все неудачи этого вечера были неким образом связаны с ним: девушку я упустил, выпивку — а залить в себя такое количество мне стоило немалых денег — только зря перевёл, промок, замёрз; мне бы только от него отвязаться, и жизнь немедленно начнёт налаживаться.

— Я надеялся, что Вы мне поможете.

— Про деньги можете даже не думать. Я сам как церковная мышь, — сказал я и направился в противоположную сторону, но не успел сделать и шагу, как поскользнулся на мокрой брусчатке. Ханвелл основательно затормозил моё падение, но это не помогло: за несколько дюймов до земли стало ясно, что силы меня покинули. Воспротивившись попытке Ханвелла помочь мне, я предпочёл безвольно рухнуть в неглубокую лужу, отливавшую оранжевым в свете фонарей. С минуту я тихо сидел там. Я отчётливо ощущал, что достиг самого дна, что ниже этого мне уже не опуститься. Как показало время, это предчувствие меня не обмануло. Двое мокрых незнакомцев, на улице, без женщин, ночью, а рядом — калачиком свернулась смерть. Всякий раз, когда мой дух нуждается в поддержке, я вспоминаю этот миг и благодарю Бога за то, что Он ни разу больше не дал мне пасть так низко. Только мужчина определённого склада мог оказаться в подобной ситуации. Я к таким мужчинам больше не принадлежу. Сейчас я вздрагиваю при воспоминании о том, чем я был, но в тот момент единственной уместной реакцией был смех. Смеялся я так громко, что рядом загорелись ещё два окна.

— Да, Клайв, действительно смешно, — очень грустно промолвил Ханвелл.

Я перестал смеяться и взглянул на незнакомца, чья рука лежала у меня на плече. Его лицо выражало надежду, как тогда, когда он подавал свои замечательные блины.

— Я ничего о Вас не знаю, Ханвелл.

Внимательно изучив его лицо — прозаический профиль уроженца Суффолка, пухлая, как у мальчишки, нижняя челюсть — я, помнится, подумал: неправда, мы встречались с ним прежде, тысячу раз. Мужчины, похожие на Ханвелла, жили в Англии со времён короля Редвальда; взять хотя бы эту громадину, курган Саттон-Ху — там таких Ханвеллов сотни. Как тут не появиться уверенности.

— Не знаете. Это верно. Но отсюда так близко. Вы бы обсохли, а утром дальше бы отправились.

— Денег у меня нет, имейте в виду.

— Не надо меня больше оскорблять, — сказал Ханвелл с твёрдостью джентльмена.

Похоже, подумал я, тут проступает парижский лоск. Вдобавок он не соврал: ещё через минуту мы поднимались по мрачным железным ступеням на третий этаж, к нему в квартиру. Каждая ступенька, сырая и скользкая, таила в себе возможность летального исхода. Сама квартира была не больше моей, но гораздо чище. Сразу бросалось в глаза былое, семейное житьё. Над дверью красовались синие фарфоровые тарелки. Всё, что только можно, покрывали салфеточки, а на них были выстроены разномастные безделушки, явно выдернутые из коллекции побольше, куда входили экземпляры получше. Мой взгляд тут же упал на большую чёрно-белую фотографию, пришпиленную над печкой (стоявшей в углу комнаты): три привлекательные темноволосые девочки-подростка, сидящие на скамейке. Разумеется, одной из них — позволю себе заметить, самой хорошенькой — были Вы. Заметив, что я смотрю на фотографию, Ханвелл сразу же отщипнул её от стены. У меня возникло впечатление, что он сделал бы это в любом случае, даже если бы я на неё не посмотрел. Ханвелл предлагал гостю своё семейство в той же манере, в какой большинство мужчин предложили бы что-нибудь выпить. Я улыбнулся и кивнул, но пересохшее горло мешало мне сосредоточиться. Мне необходимо было напиться, чтобы объяснить самому себе, зачем я посреди ночи решил прийти домой к человеку, который моет посуду для хулиганья в заведении Барри Фрэнкса.