Философская эволюция Ж.-П. Сартра - Михаил Киссель

Каждый мыслитель и художник — сын своего времени. Эту истину сделал достоянием философии Гегель, в литературной критике ее блестяще применил Белинский, а теоретически адекватную интерпретацию ее дал Маркс, сформулировав закон об определяющей роли общественного бытия по отношению к общественному сознанию. И творчество Сартра — не исключение из общего правила. В его книгах отразился век, и в духовной истории последних трех десятилетий его философские трактаты, романы и пьесы заняли важное место. Шумный успех и шумная хула сопровождали и сопровождают его на всем протяжении литературной деятельности. Общество не осталось равнодушным к Сартру, тем более что сам писатель чрезвычайно озабочен тем, чтоб постоянно «быть с веком наравне», чтоб — боже упаси! — не выглядеть «стариканом-ретроградом», чуждым новейшим веяниям и настроениям. Желание быть «ультрасовременным» сыграло, по-видимому, не последнюю роль в тесных контактах Сартра с промаоистскими кругами молодежного движения на Западе, хотя, конечно, этот его «курбет» имеет и более глубокие корни в самом характере его мировоззрения.

Что же это за мировоззрение или, вернее сказать, каков лейтмотив этого мировоззрения, ибо на первый вопрос можно дать ответ лишь в конце нашей книги, а не в предисловии? Этот лейтмотив — «картезианская свобода», если воспользоваться заголовком одной из статей Сартра. Постараемся выяснить сначала, каков непосредственный смысл этого понятия, а затем попробуем проникнуть в его реальное содержание и соотнести с социально-историческими предпосылками.

Непосредственно речь идет о свободе в понимании великого французского философа Рене Декарта (1596—1650) как о спонтанной творческой силе, в которой находит концентрированное выражение автономное бытие богоподобной личности. «Богоподобие» личности — это на первый взгляд простое повторение религиозного догмата о человеке как «образе божием», но в действительности в эту архаическую форму великий философ сумел вместить иное содержание, предполагающее новое понимание личности. В ортодоксальной католической философии человеку сразу «указывалось его место» в универсальном порядке бытия. В соответствии с этим и свобода рассматривалась как подчинение закону, основанное на разумной воле. Декарт высвобождает волю из-под власти интеллекта, признав ее самозаконной и творящей «из себя» силой, а не исполняющей чьи бы то ни было предначертания.

Власть воли заходит так далеко, что она способна противостоять разуму и в таком случае становится источником заблуждений. Поскольку правильное или неправильное функционирование разума зависит от воли, для успеха в познании потребно «очищение» воли, и первое правило составившего эпоху «Рассуждения о методе» Декарта касалось именно того, что можно назвать «настроением ума», — волевой установки субъекта, решившего «избегать поспешности и предубеждения и включать в свои рассуждения только то, что представляется моему уму так ясно и отчетливо, что никоим образом не сможет дать повод к сомнениям»[6]. «Картезианская свобода», таким образом, есть принцип автономии и суверенности индивидуального сознания и самосознания («моего ума», наблюдающего за своими собственными действиями).

Если подойти к этому принципу «мыслящего я» (на философском языке он называется принципом cogito) с социально-исторической точки зрения, то выясняется, что эта философская абстракция в конечном счете имеет глубоко земные корни и связана она с эмансипацией личности от пут феодально-сословного строя. Феодальная организация общества отличалась той ярко выраженной особенностью, что человек в ней никогда не выступал «сам по себе». Вот что пишет по этому поводу современный советский историк: «…в средние века не было той личности, которая складывается в Европе в новое время, в эпоху атомизации общества, не было такой индивидуальности, которая питает иллюзию своей полной автономности и суверенности по отношению к обществу… Человек не осознает себя как автономную индивидуальность, он принадлежит к целому и должен выполнять в его рамках отведенную ему роль. Социальные роли в феодальном обществе строго фиксированы и целиком поглощают человека… Не оригинальность, не отличие от других, но, напротив, максимальное деятельное включение в социальную группу…— такова общественная доблесть, требовавшаяся от индивида»[7].

В противоположность социальной психологии феодального общества новое, буржуазное сознание отстаивало право человека на самостоятельность, выражало упоение индивидуальностью, бешеное самоутверждение и безграничную жажду радостей бытия. С предельной отчетливостью эти черты буржуазного сознания обнаружились на заре капиталистического общества в Италии эпохи Ренессанса или в так называемой «Елизаветинской» Англии. «Мемуары» Бенвенуто Челлини и пьесы Шекспира — вот документы той эпохи, эпохи пробудившейся индивидуальности, ощутившей себя не «тварью дрожащей», а центром вселенной, господином своих сил, а не служителем божиим.

В тех исторических условиях пробуждение индивидуальности означало по основному своему содержанию утверждение буржуазного индивидуализма, завуалированного, правда, религиозной идеологией, без которой нарождавшееся капиталистическое общество не могло обходиться так же, как и феодальное. Картезианский принцип «мыслящего я», обладающего свободной волей и самостоятельно решающего, «что есть истина», несомненно имел буржуазную идеологическую направленность, был, грубо говоря, абстракцией буржуазного сознания. «Грубо говоря» потому, что значение этого принципа, конечно, не исчерпывается этим, а имеет еще и чисто научное содержание, ибо в нем формулируется одна из фундаментальных предпосылок научного исследования: истина не дается «свыше», а вырабатывается силами самого субъекта, опирающегося на собственный разум, а не на авторитет.

В этом отношении «Рассуждение о методе» явилось манифестом научного рационализма, бросившего вызов средневековой схоластической традиции робкого размышления в границах, установленных «священным писанием», авторитетом «отцов церкви» и церковных соборов. Теперь нелегко представить, какое поистине революционизирующее значение приобрело такое, казалось бы, элементарное требование не доверять никому и ничему, кроме того, что очевидно для разума, что установлено «ясным и отчетливым» размышлением. Разумеется, это только одна из самых общих предпосылок научного стиля мышления, скорее отграничивающая его от религиозного сознания, чем придающая ему какую-либо определенную характеристику.