Монашеский Скит - Анатолий Хлопецкий

Монах оказался мудрее: замолчал, положил ладонь мне на губы, призывая остановиться. Приложив палец к своей груди, он произнес:

– Амвросий.

Затем его палец приблизился к моей груди, а в глазах появились вопрошающие нотки. Разведя руки в стороны и коснувшись собственного лба, я сокрушенно помотал головой.

Он понимающе кивнул.

Сходил за оставленной у входа корзиной и жестами предложил мне еду. Я отказался от пищи, но пару глотков из чаши все-таки сделал…

Старец внимательно наблюдал за мной. Я в свою очередь искоса посматривал на него, пытаясь понять, какой он человек. На меня были устремлены живые и в то же время спокойные черные глаза, доброжелательные, но без тени улыбки. Высокий смуглый лоб избороздили глубокие морщины. Длинные полуседые волосы слегка курчавились на концах, но я не решился бы определить возраст этого человека. Тем временем, выждав, пока я утолю жажду, он снова неторопливо заговорил, указывая на предметы и несколько раз повторяя их названия.

Вскоре я усвоил, как на его языке будет «вода», «сухарь», «сыр»; уяснил, как можно договориться о еде, питье и прочих неотложных естественных надобностях. Первый урок с Амвросием несказанно меня утомил, и монах это заметил. Он прекратил нашу беседу и легким движением руки прикрыл мне глаза. Затем произнес короткое слово, которое я истолковал, как указание спать, и неспешно удалился.

Мое ослабленное тело жаждало сна, а мозг, взбудораженный всем произошедшим, решительно протестовал. Встреча с монахом не предоставила ответов ни на один насущный вопрос и ничего не прояснила.

Однако питье в чаше не только утоляло жажду, но и обладало неким успокаивающим эффектом: вскоре я провалился в живительную пучину сновидений…

Потянулись дни, которые, едва отличаясь друг от друга, проходили в неведомом для меня месяце, в неизвестном году, в месте, о котором я по-прежнему не знал решительно ничего. Впрочем, нетрудно было догадаться, что снаружи властвовало лето, но было ли оно в этих краях вечным временем года?

За пределами моего крова пели птицы, пахло неведомыми травами и цветами, изредка грохотали короткие, но сильные грозы, и тогда камни у входа становились мокрыми от залетавших внутрь капель дождя.

Порой до меня доносился неумолкающий мерный рокот, словно дышал кто-то очень большой и сильный. Звук был смутно знакомым, но мое сознание отказывалось определить и назвать источник.

Кроме Амвросия, в мое обиталище никто не наведывался.

Странно складывались наши отношения: он приходил, ночевал в пещере, ранним утром просыпался, молился перед образом, иногда окуривал наше обиталище то ладаном, то смесью ароматических масел или смол.

И уходил.

Возвращаясь, монах приносил в плетенке еду и воду в глиняном кувшине. Он продолжал лечить меня травами, настои которых готовил тут же, разложив маленький костерок в очаге; поил медом, терпким, но легким вином; подолгу разминал мои мышцы худыми, но сильными пальцами, втирал в кожу настойки, пахнущие травами. Затем растирал меня жесткой губкой, смоченной душистым маслом.

Силы понемногу возвращались ко мне, но Амвросий не разрешал покидать лежбище. Признаться, я и сам не очень-то рвался повторять свою первую попытку подняться. Но однажды монах принес одежду – холщовые штаны и рубаху и сложил их в изголовье моей постели.

Теперь, когда я стал лучше чувствовать себя, но еще не был готов к деятельной жизни, мне оставалось заниматься исключительно раздумьями. Я перестал мучить себя бесплодными попытками что-либо вспомнить, вот только внезапно ко мне явилась мысль, захватившая меня своей неожиданностью: «Если я не знаю, кто я, значит, моя личность, мое «я» складывается из того, что я знаю и помню о себе? Я не знаю и не помню сейчас ничего – значит, мне не о чем сожалеть, не о ком скучать и не в чем раскаиваться? Все обретения и потери ждут меня впереди…»

Поначалу такой вывод казался настоящим благом – жизнь начиналась прямо сейчас, с чистого листа, заново.

Многие мечтают об этом – мне же это дано!

Но тут же странное беспокойство охватило меня – никто не ведает, что я оставил за порогом беспамятства. Может быть, нечто невосполнимо дорогое, ценное, неповторимое?

И теперь оно безвозвратно потеряно!

Чем я занимался в прежней, ныне утраченной жизни? Вдруг я был знаменитым, уважаемым человеком, автором книг или изобретений, ученым или артистом? Возможно, у меня была семья или любимая девушка, близкие люди, и теперь они не знают, что произошло со мной, или вовсе считают погибшим…

Я опечалился, но затем поймал себя еще на одной мысли: быть может, в прошлом я творил зло, и мое беспамятство послано свыше за поступки, совершенные в жизни минувшей? Не исключено, что я содеял преступление, пытался скрыться, и меня разыскивают…

Тогда все произошедшее со мной к лучшему?

Я затерялся в глухом, неведомом месте. Здесь меня никто не выдаст – ведь никому не известно, кто я такой.

Так чем является мое беспамятство? Избавлением от страшной кары, от мук совести или наказанием – вынужденным прозябанием в муках неизвестности?.. Кто я – счастливый «младенец», начинающий жизнь заново, или живой мертвец, которого не похоронили только по чьей-то доброте?

Мне необходимо было поговорить обо всем этом!

Но с кем?

Единственным возможным собеседником оставался Амвросий, с которым мы в прямом смысле не могли найти общего языка.

К тому же Амвросий являлся для меня загадкой. Кто он – мудрец, познавший всю суетность жизни и удалившийся в пещеру, желая оказаться ближе к природе? Простой крестьянин, пастух, нашедший в монашестве прибежище от повседневных тяжких забот о хлебе насущном? Грешник, замаливающий вдали от людей свои проступки, а может, и преступления? Способен ли он понять, что меня мучает?

Я не ведал, как можно объясниться с Амвросием, как начать разговор с ним и вывести беседу за пределы бытовой житейской болтовни. Да и слов, необходимых для подобного разговора, у нас не было.

И нарек его…

Что существует, Тому уже наречено имя, и известно, что это – человек…

Монаха столь же сильно, как и меня, одолевало стремление расширить горизонты нашего общения. Для начала он решил дать мне имя. Однажды старец указал на себя пальцем и сказал: «Амвросий». Мгновение спустя, направив перст в мою сторону, он произнес: «Антропос». Я решил было, что новое слово означает «мужчина». Но монах вновь перевел палец на себя и повторил: «Амвросий». Затем ткнул меня в грудь и молвил: «Антропос». Тогда только я сообразил, что отныне мой наставник будет называть меня неведомым словом, и смиренно кивнул головой.

Странно, но, получив имя, я стал увереннее чувствовать себя, хотя ясно сознавал, что раньше меня звали иначе. Теперь же Амвросий мог окликнуть, позвать меня – отныне я был не безымянной личностью, что, несомненно, имело важное значение. Не единожды я подмечал, что в звучании данного монахом имени чудилось нечто знакомое, будто уже слышанное в те времена, которые я не без горькой иронии называл «незапамятными»…

Силы возвращались ко мне. Я жил надеждой, что, оказавшись снаружи, смогу отыскать ответы на изматывающие меня вопросы. Наконец настал день, когда я, покачиваясь и опираясь на плечо Амвросия, впервые поднялся на ноги.

Сделав несколько шагов, я потянул его к выходу, но Амвросий остановился и отрицательно покачал головой, указывая на мои глаза: старец предупреждал, что после полумрака пещеры мне следует поостеречься слишком яркого солнечного света. Пришлось подчиниться. Но к вечеру, когда яркая полоса у входа начала меркнуть, я снова дал понять, что хочу выбраться наружу.

Амвросий молча подставил мне плечо.

Свежий ветер, глубина высокого, уже темнеющего неба, необъятный простор вместо стесняющих каменных сводов – все это буквально обрушилось на меня!

Я покачнулся и на минуту закрыл глаза, но головокружение лишь усилилось. Я испугался, подумал, что вот-вот упаду и Амвросий не сумеет меня удержать.

Но рука, поддержавшая меня, была тверда и надежна.

Сделав несколько шагов, я обернулся. Как я и догадывался, пристанищем Амвросия являлась скала, плотно окутанная кустарником. Оплетенное виноградом отверстие вело в обжитые глубины, из которых мы недавно выбрались. Лозы отцвели, но виноградная завязь была еще мелкой и кислой даже на вид. Я обнаружил, что при желании наше жилище можно закрыть. Снаружи на ржавых петлях висела дощатая дверь, видимо, на случай сильных ветров или холода, а также прихода незваных гостей.

Оглядевшись, я приметил неширокую каменистую лощину, поросшую жесткой, наполовину выгоревшей травой. По дну лощины бежал ручей, за которым вздымались суровые, с виду неприступные скалы.