127 часов. Между молотом и наковальней - Арон Ральстон

Мой любимый стиль — путешествия налегке, и я вычислил, как обходиться самым малым, так что могу пройти большее расстояние за тот же промежуток времени. Вчера я брал с собой только маленький кэмелбэк, минимальный набор инструментов для велосипеда, фотоаппарат и видеокамеру — каких-то четыре килограмма на четырехчасовую кольцевую поездку. Вечером я избавился от велосипеда и прогулялся пешком — восемь километров туда-обратно к природной арке в Кэстл-Вэлли, и с собой у меня было всего три кило груза: запас воды и аппаратура для съемки. Днем раньше, в четверг, мы с Брэдом Юлом, моим другом из Аспена, совершили восхождение на главную вершину Западного Колорадо — Соприс, гору высотой почти 4000 метров, — и спустились с нее на лыжах. Я нес запасную одежду и лавинное снаряжение и тем не менее вписался в семь килограммов.

В воскресенье вечером настанет кульминация моего пятидневного отпуска. Я попытаюсь в одиночку, без поддержки, проехать на горном велосипеде кольцевую тропу Уайт-Рим в национальном парке Каньонлендс. Протяженность маршрута — 170 километров. В первый раз, в 2000-м, на эту тропу у меня ушло три дня. Если сейчас я возьму с собой столько же припасов, сколько израсходовал тогда, у меня получится тридцатикилограммовый рюкзак, и спина разболится раньше, чем я пройду первые пятнадцать километров. На этот раз я планирую взять с собой всего семь килограммов и уложиться в сутки.

Это означает, что мне придется аккуратно соблюдать режим потребления воды и не упускать ни одной из редких возможностей пополнить ее запасы, ехать без сна и с минимумом остановок. Больше всего я боюсь не за ноги, я знаю, что они устанут, и знаю, как с этим бороться. Больше всего я боюсь, что моя… э-э-э… ходовая часть откажется терпеть дорогу. «Кома промежности», как это называют, — падение чувствительности в результате чрезмерной стимуляции. Я с прошлого лета никуда далеко не ездил, и привычка соответствующей части тела к седлу угасла. Если бы я спланировал путешествие раньше чем за две ночи до отъезда, я бы, по крайней мере, покатался как следует в окрестностях Аспена. Но так получилось, что в среду, в самый последний момент, сорвался выезд на восхождение в компании нескольких друзей. Образовалось время свершить хадж в пустыню, к теплу, мне захотелось увидеть еще какой-нибудь пейзаж, кроме заснеженных гор. Я уехал из Аспена, не имея представления, где и чем я буду заниматься в эти дни. Все, что я мог сказать друзьям, уместилось в одно слово: «Юта», хотя обычно я оставлял соседям по комнате детальное расписание своих передвижений. В этот же раз я изучал путеводитель ночью, когда ехал от горы Соприс до Юты. Получился отпуск-экспромт, и даже, может, я загляну сегодня вечером на большой пикник в окрестностях национального парка Гоблин-Вэлли.

Около половины одиннадцатого утра. Я въехал в тень одинокого можжевельника и изучаю выжженные солнцем окрестности. Пустыня, вся в шарах перекати-поля, постепенно превращается в край ярких скальных куполов, потайных утесов, выветренных и деформированных обрывов, наклонных и искривленных каньонов, расколотых монолитов. Это колдовская земля, это шаманская земля, это святая земля — красная пустошь, лежащая там, где кончаются все дороги. Вчера, когда я прибыл в эту землю, было темно, и я мало что мог разглядеть из машины. Изучая средний план в поисках нужного мне каньона, я достаю шоколадный кекс, купленный в моабской пекарне, и кое-как давлюсь им: и кекс, и мой рот пересохли от сильного ветра. Вокруг обильно наследили коровы — еще один владелец ранчо пытается заработать себе на хлеб, несмотря на все сопротивление пустыни. Стада протаптывают извилистые тропинки сквозь местную растительность, вольготно рассыпавшуюся по открытому пространству: там пучки травы, эхинокактусы высотой мне по щиколотку и черная микробиотическая корка на красной земле. Я запиваю остатки кекса несколькими глотками из трубки кэмелбэка, притороченной к наплечному ремню.

Потом опять сажусь на велик и качусь вниз по дороге под прикрытием горного хребта, но уже на вершине следующего холма меня снова ждет схватка с порывами встречного ветра. Еще двадцать минут я методично давлю на педали над дорогой, больше похожей на доменную печь, и тут меня обгоняет группа мотобайкеров. Они едут куда-то в сторону Мейз-Дистрикт. Пыль, поднятая мотоциклами, летит мне прямо в лицо, забивает нос, глаза, слезные протоки, даже прилипает к зубам. Я гримасничаю, пытаясь сбить с губ песчаную корку, облизываю зубы и снова жму на педали, размышляя о том, куда эти байкеры едут.

Я бывал в Мейзе только однажды, на полчаса, лет десять назад. Когда наша команда рафтеров, сплавлявшаяся по каньону Катаракт, остановилась, чтобы разбить лагерь у реки Колорадо, на берегу Спэниш-Боттом, я решил добраться до места, которое называлось Доллс-Хаус. Для этого мне пришлось подняться на триста метров и перелезть через скальный выступ. Как лилипут, я карабкался по песчаникам и граниту, а надо мной нависали огромные худу,[5] от пятнадцати до тридцати метров высотой. В конце подъема я обернулся, увидел реку, замер — и сел на ближайший булыжник. Впервые ландшафт пустыни и процессы его развития заставили меня остановиться и задуматься. Я думал о том, насколько мы — человеческая раса — маленькие и смелые.

Внизу, на Спэниш-Боттом, лежали лодки, а ниже их неистовствовала река. Я вдруг осознал, что коричневатый поток высекает этот каньон из тысячи квадратных миль пустынного плато — прямо сейчас, в эту минуту. Я стоял на Доллс-Хаус, смотрел вокруг, и мне казалось, что я вижу рождение ландшафта, будто стою на краю кратера извергающегося вулкана. Это ощущение не отпускало меня — ощущение рассвета времен, изначальной эпохи, когда нет еще ничего, кроме пустынной земли. Так смотришь в телескоп на Млечный Путь и гадаешь, одни ли мы во Вселенной. Ослепительный свет пустыни со всей ясностью показал мне, как хрупка и тонка наша жизнь, как ничтожны мы перед силами природы и измерениями пространства.

Если бы моя группа, в миле отсюда, погрузилась на эти два рафта и отчалила, я оказался бы настолько отрезан от всего человечества, насколько это вообще возможно. Через пятнадцать, самое большее — тридцать дней я умер бы одинокой голодной смертью, пробираясь меандрами каньонов вверх по реке к Моабу, и больше никогда не увидел бы ни единого признака человеческого присутствия, ни одного человеческого следа. И все же, несмотря на скудность и безлюдие пустыни вокруг, мне в голову пришла торжествующая мысль, стирающая слой самомнения и самозаблуждения. Нет величия в том, что мы находимся в конце пищевой цепочки или умеем менять окружающую среду, — окружающая среда переживет нас благодаря своим непостижимым силам и неподатливой мощи. Но ничтожность не связывает нас и не лишает нас сил, мы отважно следуем своей воле, несмотря на эфемерное, хрупкое присутствие в этой пустыне, на этой планете, в этой Вселенной. Я просидел там еще десяток минут, а затем, глядя на мир по-новому, так же широко, как широк был вид с обрыва, вернулся в лагерь и очень быстро приготовил обед.