Друзья и звезды - Михаил Веллер

Я читал собственными глазами — Виктор Конецкий:

— Аксенову я никогда не прощу, что из-за него молодые талантливые Попов и Ерофеев не могли печататься. И передай Ваське — пусть не попадается мне на каком-нибудь международном перекрестке — в морду заеду! Он меня знает, я это могу!

Учитывая крепкую форму Аксенова и сорок кило пьющего Конецкого — угроза забавляла. Но Витя Конецкий, свой парень, любимец всех моряков, ругатель официальных инстанций — боже мой, и он туда же…

Самый подлый слух пустили про якобы наследство Романа Кармена. Что Аксенов с Майей, еще официальной женой Кармена, ждут только его смерти, чтоб получить немалые киношные деньги Кармена — и тогда сразу уехать в Америку.

И мы спорили, что это неправда.

— Вась, а ведь я тебе однажды письмо написал.

— Ну? Правда? И где же оно?

— Где надо, наверно.

— В ГБ, что ли?

— Я ведь тогда никаких ваших дел не знал. Ну, «МетрОполь», ну, слухи.

— Ты что, тоже в альманах хотел? Я о тебе тогда ничего не слышал.

— Потому и написал, что не слышал. Меня однажды совсем достало, что совсем никто не печатает. И я впервые в жизни написал письмо писателю. И два рассказа отправил. Не понравится — выбросите. Понравится — может, хоть доброе слово ответите. Аксенову Василию Павловичу. Кому же еще. Адрес взял в справочнике в Союзе писателей.

— Слушай, я не помню такого письма. Я не мог не ответить. Я бы точно тебе ответил.

— Я его не вовремя послал.

— В смысле?

— 1 июля 80-го года.

— Ну тогда понятно. Так точно помнишь?

— Я как раз на заработки улетал.

— А я как раз в Америку. Вроде того что насовсем.

— 22 июля. Я знаю.

— Ты выбрал время написать.

— Я, честно говоря, обиделся. Пока не узнал, что тебя как раз из Союза выдавливали.

— Видишь, как все в жизни в конце концов встает на свои места.

В 1988 году я заведовал в Таллине отделом русской литературы журнала «Радуга». И первым в Союзе напечатал запрещенного Аксенова. В Эстонии было уже можно.

«Остров Крым» в перестроечных мозгах резонировал взрывчато. Объем в нашу скромную тетрадку не влезал. Я нашел телефон Аксенова через гарвардского профессора-слависта Боба Клеменса, занесенного в Эстонию новыми ветрами.

Я позвонил из редакции вечером, когда в Вашингтоне было утро. Какой-то час — и телефонистка соединила. Из другого мира донесся голос. Не знаю, чего я ждал, но простота обращения по контрасту со звездной легендой несколько ошеломляла. Аксенов дал легкое добро на три отрывка в трех номерах — по усмотрению журнала. Чуть недоверчиво благодарил.

— Веришь ли, совершенно не помню, — удивлялся он несколько лет спустя. — И звонка твоего не помню.

— Ну как же, — уязвленно настаивал я.

— Тут столько всего понеслось, — перечислял он. — Границы открыли, друзья поехали, издатели стали звонить, о возвращении заговорили, Горбачев, Берлинская стена, Форос… Слушай — а ты мне эти журналы посылал?

— Нет, — признался я.

— Ну так тогда понятно, почему не помню, — оправдал себя он.

— Ты не представляешь, что это была за публикация! У нас тираж за три номера взлетел где-то с семи до тридцати тысяч. Народ собирал журналы и слал друзьям по стране. Кстати — это была первая публикация мата в советской печати!

— А у меня там разве есть мат?

— Ты серьезно? Нет — это не мат: это просто раскованный язык, не признающий цензуру. Если где-то надо ее не признать.

— Это другое дело. Ты не представляешь, как мы ненавидели цензуру.

— Я — не представляю?!

— Ты представляешь, — успокоил он.

— Я много лет задавался вопросом: твои написанные в Америке романы, мне чудилось, словно написаны по-американски русским языком. Все реалии могут быть русскими, русский язык блестящ, но система условностей и деталей такая, ментальность героев такая, будто это предназначено именно для американского читателя. For use outside only. Американской аудитории в переводе на американский язык. В их традиции.

— Конечно, — подтвердил он невесело и спокойно. — Мы же там были уверены, что это никогда не будет напечатано в Союзе… в России. Билет был в один конец.

— За что это ты усатого любишь? — с отчуждением спросил Аксенов, глядя мимо.

Я отрекся от вождя раньше, чем петух успел бы открыть клюв. Я спросил, с чего такой вывод? Я отверг напраслину мимикой и жестом.

— А на «Эхе Москвы» ты же защищал Сталина где-то на прошлой неделе.

— Я?

— Конечно.

— Да нет. Я мог сказать «товарищ Сталин». Мог сказать об его воле и последовательности. О том, что жестокостью добивался результатов. Но вообще вот так чтоб хвалил — это невозможно.

— Я ж помню — именно вообще ты его хвалил.

Мы сидели компанией за столом у Генделева, накрытым обильно и изощренно, как всегда. Цветная батарея настоек разделяла стол, и Аксенов бурчал и пускал сигаретный дым.

Стали выяснять, какого числа я на радио поминал Сталина. Я восстановил фразы дословно. Аксенов помнил иначе. Общий разговор упал в сталинское русло и начинал терять приятную легкость.

Вовка Соловьев, самый технически продвинутый и активный из нас всех, под шумок достал телефон-компьютер-наладонник последней на тот момент модели и стал молча тыкать в кнопки стерженьком.

— Какого числа, говоришь, ты был на «Эхе»? — уточнил он. И через минуту озвучил соответствующее место по распечатке передачи на сайте канала.

Я был прав. Я не любил Сталина. Аксенов побурчал веселее, настроение шло вверх, как трос за взмывающим шаром. Ненавидимый им Сталин исчезал внизу.

Генделев раздал всем коллекцию своих котелков, мы уселись группой в кадре и стали фотографироваться.

Скандал приключился изрядный, как выразились бы веком ранее. Председатель жюри Василий Аксенов отказался вручать премию победителю и демонстративно покинул церемонию. «Русский Букер» 2005 удался на редкость. Спонсор премии, основанный Ходорковским фонд «Открытая Россия», финансирование прекратил по ряду деликатных обстоятельств.

Аксенов пребывал в большом раздражении.

— С этими четырьмя членами жюри совершенно невозможно было не то что договориться — вообще говорить нормально о том, что такое роман. У них какие-то свои представления о литературе, которых я вообще не понимаю. Вот они по каким-то своим причинам решили дать премию этому парню. За решительно слабую книгу. Это вообще не роман, если на то пошло. Я не знаю — сговор у них, какие-то свои планы, или что-то они имеют в виду, чего я не знаю. А если так — не хочу я в этом участвовать. Пусть тогда без меня сами все делают. На кой черт я тогда нужен.

— Был отличный роман Толи Наймана. Гениальный роман. На несколько голов выше остальных. Так они его буквально обсуждать отказывались. Что же я могу сделать? Нечего было звать.

— Я чувствую, не сложилось у меня с этой новой компанией. Не то они там какие-то деньги, копейки какие-то делят, не то какие-то свои отношения строят, поездки у них какие-то. Да не желаю я ничего этого знать даже.

В жюри входили Ермолин из Ярославля, Кононов из Петербурга, Марченко из Москвы и дирижер Владимир Спиваков. Они дали премию Гуцко.

Дополнительную пикантность истории придавал тот факт, что в предыдущем году «Букера» единогласно присудили Аксенову за «Вольтерьянцев и вольтерьянок». В этом ощущалось некое композиционное изящество.

Мы гуляли с Аксеновым по Великой Китайской стене. Ничего фраза, аж во рту не помещается. Там рядом еще сотня уродов гуляла. Российская писательская делегация, два автобуса из Пекина привезли. И все гуляли. С ним и со всеми остальными.

На Пекинской книжной ярмарке русские писатели выступали в университете. Я этот парад талантов завершал, и подбил бабки «современной русской литературе», как и была означена тема. Пока все скучали в очереди на слово и рисовали узоры, я смастерил такой компакт-докладик с персоналиями и направлениями. Ничего примечательного.

Примечательным лично для меня явилось то, что когда вышли курить в университетский сад, Аксенов мне пожал руку и поздравил с выступлением, присовокупив эпитеты. Я скромно мекал, удивленно бекал и извивался от незначительности повода.

— Василий Павлович, — сказал я. — Я все понимаю, но все равно мне нужно делать над собой какое-то внутреннее усилие, чтоб говорить «Вася» и «ты».

— Не выеживайся, — сказал он. — Будь ты проще.

Если вы представите себе интеллигентного красавца-бандита, то получите представление о внешности мэра Казани Ильсура Метшина. Кумиром юности рокера Метшина был Андрей Макаревич, и ради дружбы с ним Метшин был готов еще раз организовать взятие Казани русскими. Таким образом, в осуществлении пира духа под названием «Аксенов-Фест» первичная и базовая заслуга принадлежит Макаревичу с Метшиным. Без музыки не имеет смысла: шестидесятник Аксенов любил джаз, а Макаревич джаз играет и руководит «Оркестром креольского танго».