Под счастливой звездой. Записки русского предпринимателя. 1875-1930 - Иван Кулаев

Мои родители имели пятерых детей: троих сыновей и двух дочерей. Старшим был я, Иван Васильевич Кулаев, остальные – погодки. Когда мне исполнилось семь лет, отец взял для меня и подрастающих детей домашнего учителя. До десяти лет дети воспитывались дома, а затем отец отдавал нас в городские школы. Я поступил в 1868 году в только что открытую в городе Красноярске гимназию и проучился там до четвертого класса: отец, считая более полезным для меня изучение на практике торговой и промышленной деятельности, взял меня из гимназии и пристроил к собственному делу. Во мне отец нашел способного ученика и полезного помощника.

Первые два лета отправлял меня отец, в самый разгар работ, на золотой прииск «Богом дарованный», близ поселка Чебаки, принадлежавший его зятю Хворостову. Зимой я ездил за 700 верст в город Бийск, в районе которого служащими отца производилась закупка скота; славились там необычайно крупные быки. Первоначально скот покупался у киргизов, верст за 200 или 300 от Бийска, вблизи города Верного, потом гурты купленного скота гнали в окрестности Бийска. До весны скот кормили сеном и солью, а весной, приблизительно в апреле, голов по двести пастбищами перегоняли в Красноярск, куда скот приходил только в августе. Частично его продавали в Красноярске, но большая часть отвозилась на баржах по реке Енисею в город Енисейск, для золотых приисков.

Таким образом, в этих деловых моих поездках мне приходилось очень много работать; частые передвижения с места на место, в зависимости от торговых операций, оставляли мало времени для отдыха. Из этого видно, что отец меня не баловал, подготовляя к серьезной деловой работе в будущем.

Сделавшись состоятельным человеком, отец мой решил построить собственный дом. В версте от села Тюлькова, на окраине деревни Атамановой, на берегу речки Журы, впадающей в большую реку Чулым, занял он не менее двух десятин земли и построил на этом участке большой, просторный двухэтажный дом, с огромным подвалом при нем, удобным для склада товаров. Здесь, в этом доме, провел отец много лет своей жизни, здесь же прошли мои детские и юношеские годы.

До сих пор я почти ничего не сказал еще о своей матери. Мать моя была умным, скромным, исключительно отзывчивым человеком. Она пеклась, как могла, о крестьянах и болела душой об их нуждах. Ни одного крестьянина, привезшего из деревни хлеб на продажу, не отпускала она домой, не обогрев и не покормив у себя на людской кухне. Отец моей матери в этом никогда не сочувствовал. Мне, ребенку, казался он человеком несговорчивым и, в сравнении с матерью, черствым по отношению к крестьянской нужде.

Привозит, например, мужик для продажи, на четырех или пяти подводах, 100 пудов хорошо очищенной, просушенной на риге ржи. Цена на рожь стояла тогда годами твердая: 17—18 копеек за пуд, и потому мужик о цене не спорил. Вся беда заключалась в том, что мужику, для уплаты государственной подушной подати, до зарезу нужны были в данный момент 10—12 рублей наличными, а отец половину причитающейся мужику за проданный хлеб суммы, по заведенному им порядку, выдавал деньгами, а остальную сумму выплачивал товарами. За 100 пудов ржи полагалось уплатить 8 – 9 рублей деньгами и столько же товарами. Мужик, со слезами на глазах, вставая на колени, часами упрашивал отца дать ему необходимую для уплаты подати сумму деньгами. Крестьянину, за неплатеж государственной подати, угрожали строгие полицейские меры взыскания, вплоть до продажи чуть ли не последней принадлежащей ему живности, а продажа живности означала окончательное разорение. Но отец мой туго поддавался этим мольбам и просьбам. Я в те детские годы не мог без сострадания выслушивать жалобы крестьян и внутренне обвинял отца в жестокосердии. Но я не мог тогда, конечно, учитывать всех обстоятельств дела. Отказ иногда означает не жестокосердие, а просто отсутствие или ограниченность средств.

Трудно приходилось мужику-продавцу, но и положение покупателя было не из завидных. Емкость рынка была ограниченна, потребителя не было – излишки хлеба хоть в реку вали. Мой отец строил при усадьбе хлебные амбары, в которых ждал своего срока непроданный хлеб. С каждым годом этих амбаров становилось все больше, и за семь или восемь урожайных лет накопилось в них до 100 тысяч пудов хлеба. Но вот в 1869 или 1870 году, точно не помню, случился по всей Енисейской губернии неурожай. Возможность подвоза хлеба издалека исключалась, ввиду недостатков путей сообщений, и цены на хлеб росли с невероятной быстротой. Отец воспользовался обстоятельствами, выждал наивысших цен и продал весь свой запас, 100 тысяч пудов ржи, по 1 рублю 20 копеек за пуд винокуренному заводу Щеголевых, находившемуся в селе Езагаже, на берегу Енисея, в 70 верстах от Тюлькова. Хлеб принимался на месте, то есть со складов моего отца. Эта операция принесла отцу 100 тысяч рублей чистой прибыли, сразу сделав его богатым человеком.

Со всех сторон после этого посыпались заманчивые предложения моему отцу заняться золотоискательством: в округе было много богатых золотых россыпей. Предложения эти не нашли, однако, отклика в моем отце: был он человек осторожный, наученный жизненным опытом, и считал золотопромышленность делом рискованным, зная, что многие теряли в этом деле свое последнее достояние, а обогащались только некоторые счастливцы.

Из ранних детских моих лет я сохранил еще воспоминание, что отец мой начал водить знакомство с жившими в нашем крае поляками, сосланными туда после Польского восстания 1863 года. Среди них встречались люди со средствами. Некоторые ссыльные основали колбасные фабрики и, при участии моего отца, начали выработку сальных свечей.

Два события в нашей семье

Вспоминаются мне два случая, взволновавшие всю нашу семью. Мне было тогда лет девять, а старшей сестре около десяти. Отец повез нас на сплавных барках по Енисею отдавать в школы. Сестру Вассу он устроил в школу при женском монастыре в городе Енисейске, где для приезжих с округа девиц имелся интернат, а местные девочки были приходящими, так как других женских учебных заведений в городе не было. Монастырская школа славилась хорошей постановкой учебного дела; в ее программу было включено обучение рукоделию, и в ней строго следили за нравственным воспитанием детей. Надо сказать, что все более или менее состоятельные жители Енисейска воспитывали своих детей в этой школе. Около года уже моя сестра жила в этом монастыре, когда случилось одно несчастное происшествие. Один из промышленников с низовьев Енисея, из города Туруханска, привез партию соленой рыбы, нельмы и осетрины, и подарил несколько пудов этой рыбы монахиням, а те накормили ею своих воспитанниц. Рыба оказалась недоброкачественной, и все девочки, без исключения, заразились глистами. Форма заболевания была тяжелой, две или три девочки умерли. Сестру мою взяли из интерната, и она потом долго, почти два года, не могла оправиться от этой болезни.

Конечно, печальный результат этого случая необходимо было отнести за счет плохо организованной в 60-х годах прошлого столетия медицинской помощи, особенно в захолустных городах Сибири.

Второе событие заключало в себе отчасти элементы комизма. В те давние годы, даже в таких крупных торговых центрах, каким был Енисейск, не существовали еще банки и переводные конторы. Деньги, вырученные в Енисейске и Красноярске от продажи хлеба и других продуктов, приходилось возить при себе. Случилось и отцу моему везти с собой 38 тысяч денег: 28 тысяч было кредитными билетами разного достоинства и 10 тысяч в государственных процентных бумагах. Приехав в город Ачинск, отец остановился в доме наших родственников Хворостовых. Дом стоял на берегу реки Чулыма, на окраине города, в соседстве с широко раскинувшейся березовой рощей, принадлежавшей городу. Хворостовы с радушием встретили отца и отвели ему весь верх, никем не занятый, своего обширного двухэтажного дома. Сами они жили внизу. Отца сопровождали двое служащих.

Когда путешественники въезжали во двор, вместе с ними туда вошел симпатичный с виду монах, в приличном одеянии. Монах оказался очень предупредительным, помог вынести из экипажа вещи моего отца и разговорился с ним, сказав, что он часто бывал у него в доме и хорошо его знает. Отец был уверен, что монах этот – хороший знакомый Хворостовых, а у Хворостовых сложилось представление, что монах приехал вместе с отцом. По обычаю, хозяева хорошо угостили своих гостей; монах тоже был приглашен к общему столу. Подошла ночь, и гости отправились ко сну. Служащие отца, вдвоем, заняли одну комнату, отец вторую и монах третью. Среди вещей отца находились две шкатулки: одна побольше, с деловыми бумагами, вторая, поменьше, – с деньгами и процентными бумагами. Монах, помогая отцу вносить вещи, видимо, заприметил эти шкатулки. Отец, ложась спать, поставил большую шкатулку на сундук, который находился в его комнате, а маленькую запрятал за сундук; устав с дороги и утратив поэтому обычную свою бдительность, он не принял каких-либо особых мер предосторожности и, едва лишь коснувшись головой подушки, заснул крепчайшим сном. Ночью в комнату отца пробрался монашек, захватил полюбившуюся ему маленькую шкатулку и, никем не замеченный, спокойно ушел.