Завтра утром, за чаем - Сергей Вольф

В общем, вот главное, она придумала, на мой взгляд, гениальную штуку, вернее, общую идею: такая сахарная таблетка или просто кусочек особого сахара, кидаешь его в чай, размешиваешь, размешиваешь — хоп! — пересластил, тогда начинаешь крутить ложкой в обратном направлении — и сладость делается все меньше и меньше.

Об этой ее штуке по чистейшей случайности узнали светила науки философского сектора Высшей Лиги, и теперь она учится в детской философской школе на какой-то жутко отдаленной межпланетной станции, принадлежащей именно философскому сектору.

Серьезно, я иногда очень жалел, что она больше в нашем классе не учится и не летает с нами в космос на практические занятия.

На промежуточные станции нас возил на нашем планелете старичок космонавт Аркадий Палыч, пенсионер. Правда, он был крепкий старикан. Работал даже инструктором на космодроме «Факела» и машиной управлял отлично. Частенько он ворчал во время полета, что «Воробей» (ну, наш планелетик) никуда не годится и ему пора на свалку. Я спросил его однажды (мы как раз летели на Аякс «Ц» на практические занятия), почему он так говорит, может, вообще на «Воробье» летать опасно, но он сказал, что нет, ерунда, лететь-то неопасно, двигатель у него хоть и древний, но работает идеально, а вот система управления — седая старина, уж до того старомодная, что даже противно.

— А мне, — сказал я, — наоборот, нравятся всякие старинные вещи. У папы, например, лежат дома часы 1973 года — ужас до чего забавные и славные: смотришь на них и улыбаешься. И жалко, что вот лошадей с телегами нет на улицах. По телевизору сказали, что скоро исполнится 75 лет, как люди не пользуются телегами и лошадьми, а очень жаль. Они показали картинку — так мне понравилось. И «Воробей», и его система управления мне нравятся.

Аркадий Палыч поглядел на меня, как на больного, и сказал:

— Да-а-а, Рыжкин, странный ты мальчик. Даже неясно, как тебя с такими взглядами приняли в спецшколу, с умом твоего склада науку не двинешь. Вот я — старик, вроде бы должен быть консерватором, а ничего подобного: мне все современное больше по душе, чем старомодное, а тебе так просто стыдно. Ты видел в полете ТэЭрЭсЭф — Супер-восьмой? Красавец! Со старта шпарит — глаз радует, как орел…

— Вот именно, — сказал я. — Как орел. Как птица. А птица — явление старомодное. Она еще со времен ихтиозавров существует без изменений.

Веня Плюкат сказал:

— Палыч! А чего это у вас куртка на пуговицах, а не на магнитном захлесте?

— Чего? — спросил Палыч. Венька повторил.

— Отстань, — сказал Палыч.

На сетке экрана телеуловителя Аякс «Ц» был уже виден, и Палыч скинул маленько скорость «Воробья» и внес поправку изменения курса.

— Пуговицы надежнее, — сказал он потом, возясь с ручками горизонтального полета. — А этот захлест то и дело размагничивается, ходишь, как дурак, нараспашку.

— Вот именно, — сказал Венька.

Палыч учуял, куда клонит Венька, разорался для виду и погнал нас из отсека управления в салон, где сидел весь класс и руководитель класса Эльза Николаевна.

Там творилось черт знает что. Все визжали, ползали по полу, а Эльза была мрачная и злая — я сразу заметил.

— Рыжкин, — сказала она. — Все говорят, что мышь — твоя!

— Какая мышь?! Какая мышь?! — заорал я, потому что тотчас все сообразил. — Это хомяк, а не мышь! Еще чего? Неужели вылез из банки?

— Ветер детства в голове! — сказала Эльза. — Давно пора знать инструкцию, запрещающую брать в полет животных без спецразрешения. И Холодкову эта мышь укусила!

— Это хомяк, — сказал я, сбитый с толку. — Он ручной, умный, его зовут Чучундра.

— Как трогательно! — сказала Эльза. — Извинись перед Холодковой.

— Ерунда, ерунда! — заорала Натка. — Он меня не кусал, он меня в нос чмокнул, а я от неожиданности напугалась и завизжала — сама виновата.

Пока шла эта болтовня и все шумели, я ползал под креслами и искал Чучундру — как он умудрился вылезти из банки, я не знал. Я наконец нашел его в левом дальнем углу салона, он, бедняга, долго дрожал у меня в руках с перепугу и все никак не мог успокоиться. И мне было не по себе. Да нет, я не боялся, хотя я и забыл про эту инструкцию (читать-то я ее читал), просто мне было противно. Почему это, собственно, хомяку нельзя побывать в космосе? Он что, заразный что ли? Ну да, инструкция существует, но с какой стати? Смысла в этом я не видел. В старой школе все было по-человечески, иногда мы тоже всем классом летали на своей «Звезде» на воздушной подушке за город, и пожалуйста, бери с собой кого хочешь, хоть хомяка, хоть львенка, а здесь… Да ну, чушь какая-то.

Эльза глядела на меня холодно и надменно. Патка хохотала, и вдруг все, кроме сестер Вишняк, стали уговаривать Эльзу не сообщать обо мне в дирекцию.

— Он же новенький, — сказал Ким Утюгов. — Еще не вошел в колею.

— Ах вы, мои хорошие! — сказала Эльза. — Сами же по всей школе наболтаете про этот случай, и дойдет до дирекции. Вы когда-нибудь были свидетелями, чтобы я сообщала о вас что-либо в дирекцию?

Все заорали, что не были, я обозлился вдруг и сказал:

— А я считаю эту вашу инструкцию вздорной! Да и вообще учиться в вашей школе — не моя идея.

— Я знаю, — сказала Эльза. — Известно, что это идея твоего отца, вот и обращайся с претензиями к нему, если тебе что-то не нравится.

Я замолчал, потому что, в сущности, она была права.

— А хомяку в космосе делать абсолютно нечего, — добавила Эльза.

Аркадий Палыч включил внутреннюю радиосвязь и сказал в салон:

— Алло, гении, готовьтесь! Аякс «Ц» примет нас через две минуты.

Мы состыковались с Аяксом «Ц» очень мягко, совсем незаметно, и тут же в салоне стало темно: через три смежные секции приема малых космических кораблей наш «Воробей» мягко заскользил в темноте этих секций в контрольный зал. Искусственный свет в контрольном зале был почему-то неярким, вялым каким-то, не то что на Днестре-четвертом. Аркадий Палыч выскочил из кабины управления, чтобы отдать наряд диспетчеру-приемщику, после открыл люк нашего салона, и все стали по одному выходить в зал. Я задержался в салоне — долго прилаживал дырчатую крышку к банке, куда я снова засунул своего хомяка: взять его с собой на занятия было абсолютно невозможно, уж это инструкция запрещала категорически.

Эльза вышла последней.

В зале стояли все наши, Палыч и какой-то длинный лысый дядька.

Палыч сказал Лысому:

— Мастер, как в этом году на Аяксе с едой? Буфет есть?

Лысый кивнул и объяснил, что на каждом участке есть столовая и стыдно думать, что может быть иначе. Еще Палыч спросил, на сколько времени растянется практическая беседа с нами, Лысый ответил, и Палыч, кивнув, укатил на лифте.

Лысый запихал нас в другой лифт, многоместный, замелькали этажи, потом мы остановились, вышли и по узкому полутемному коридору прошли в маленький зал с ярусами, как в цирке, грифельной доской и аппаратурой связи. За столом уже сидела и ждала нас стенографистка.

Эльза рассадила нас по местам, открыла портфель и раздала нам большие картонные карточки с нашими фамилиями, чтобы стенографистка могла не спрашивая знать, чей ответ она записывает. Когда мы, наконец, разобрались с этой ерундой и затихли, Лысый сказал:

— Ну-с, начнем. Были вы здесь или не были, вам, должно быть, известно, что Аякс «Ц» — типовая промежуточная станция для дальних рейсовых полетов. Это ее основное назначение. Но есть еще и побочное — сейчас здесь начались и ведутся испытания…

— Знаем, знаем, — сказал Ким Утюгов.

Лысый кивнул стенографистке, и она отметила Утюгу минус в графе «неоправданная трата полезного времени». В этой школе вообще никто никого не ругал за плохое поведение на лекциях или практике, потому что ругать — это тоже неоправданная трата полезного времени, просто преподаватель фиксировал факт нарушения дисциплины и продолжал свою мысль. Довольно-таки скучно все это выглядело, но мудро, никто к нам не приставал, никого не ругал, как хочешь, так себя и веди, но потом, ко дню окончания школы, все это вылезало наружу: хитрым каким-то образом нам кроме оценок по разным предметам выводили еще и общую оценку, среднюю, с учетом поведения за все годы, — нечто вроде личного коэффициента полезного действия. Получалось так, что у любого из нас само должно было проявиться чувство ответственности за собственное будущее. Недурно, правда? Словом, каждый твердо знал, что от этой общей оценки зависит, возьмут его после окончания школы, например, простым инженером на завод или все же зачислят в какой-либо отдел Высшей Лиги.

— Сейчас здесь ведутся испытания, — продолжал Лысый, — новых микрокосмолетов для многодневных рейсов. Вот общий вид нового космолета. — И он быстро нарисовал корабль в разрезе, обозначив крестиками узлы, которые были решены по-новому в сравнении со старыми машинами.