Роковые сапоги - Уильям Теккерей

Нельзя сказать, чтобы я блистал в школе, — в латыни, например, я так и не пошел дальше ненавистного "Propria quae maribus" [1], в котором никогда не мог понять ни единого слова, хоть и по сей день помню его наизусть; однако благодаря моему росту, возрасту и матушкиным хлопотам, я пользовался преимуществами, которые предоставлялись старшим ученикам, и по праздникам мне тоже разрешали ходить в город на прогулку. Посмотрели бы вы, какими щеголями мы выступали! Я очень хорошо помню свой тогдашний костюм: сюртучок цвета грома и молнии, изящный белый жилет с вышивкой на карманах, кружевное жабо, панталоны до колен и нарядные белые чулки, бумажные или шелковые. Костюм был просто картинка, однако в нем не хватало пары сапог. У трех учеников в школе были сапоги, — как страстно мне хотелось, чтобы у меня они были тоже!

Но когда я написал об этом батюшке, тот ответил, что и слышать не желает ни о каких сапогах; для матушки же три фунта (столько стоили сапоги) были слишком большой суммой, она не могла выкроить ее из денег, которые батюшка давал ей на хозяйственные расходы; мне их тоже неоткуда было взять, — ведь казна моя в те времена оскудела. Однако желание иметь сапоги было так сильно, что я решил приобрести их любой ценой,

В те дни в нашем городке жил немец-сапожник, — потом он переехал в Лондон и нажил там состояние. Я поставил себе целью достать сапоги у него, не теряя надежды разделаться через год-другой со школой, — и тогда плакали бы его денежки, — или все-таки вытянуть деньги у матушки и заплатить ему.

И вот в один прекрасный день отправился я к сапожнику (звали его Штиффелькинд), и тот снял с меня мерку.

— Вы слишком молодой человек, чтобы носить сапоги, — заметил немец.

— Молод я или стар, это уж не твое дело, — отрезал я. — Не хочешь шить сапоги — не шей, но с людьми моего звания изволь разговаривать почтительно! — И я добавил несколько отборных ругательств, чтобы внушить ему, какая я почтенная личность. Они возымели должное действие.

— Бодождите, сэр, — сказал он, — у меня есть превосходная пара, они вам будут как раз. — И моему взору предстали самые красивые из всех сапог, которые мне когда-либо доводилось видеть. — Они были сшиты для достопочтенного мистера Стифни из гвардейского полка, но оказались ему малы.

— В самом деле? — воскликнул я. — Стифни — мой троюродный брат. А теперь скажи мне, мошенник, сколько ты хочешь содрать с меня за эти сапоги?

— Три фунта, — отвечал он.

— Ого! Цена, конечно, бешеная, но я с тобой сквитаюсь, потому что денежек своих ты скоро от меня не получишь.

Башмачник заволновался и начал было:

— Сэр, я не могу отдавать вам сапоги без…

Но тут меня осенила блестящая мысль, и я прервал его:

— Это еще что такое? Не смей называть меня "сэр". Давай сюда мои сапоги, и чтобы я больше не слышал, как ты называешь аристократа "сэр", понял?

— Сто тысяч извинений, милорд, — заговорил он, — если бы я зналь, что ваша светлость — лорд, я бы никогда не назваль вас "сэр". Как я буду записать ваше имя в книгу?

— Имя? Э-э… Лорд Корнуоллис, как же еще! — сказал я, направляясь к двери в его сапогах.

— А что делать с башмаками милорда?

— Пусть пока лежат у тебя, я за ними пришлю. И я вышел из лавки, небрежно кивнув немцу, который в это время завертывал мои башмаки.

Я не стал бы рассказывать вам об этом эпизоде, если бы эти проклятые сапоги не сыграли в моей жизни столь роковой роли. В школу я вернулся распираемый гордостью и без труда удовлетворил любопытство мальчишек относительно способа приобретения моей замечательной обновки.

Но вот как-то утром в роковой понедельник, — вот уж поистине был черный понедельник, иначе не скажешь, — когда мы с мальчиками играли во время перемены во дворе, я вдруг увидел окруженного толпой учеников человека, который, казалось, искал кого-то среди нас. Я весь похолодел: то был Штиффелькинд. Зачем он здесь? Он что-то громко говорил, и вид у него был сердитый. Я бросился в класс, сжал голову руками и принялся читать, читать изо всех сил.

— Мне нужен лорд Горнуоллис, — донесся до меня голос этого отвратительного человека. — Я знаю, его светлость ушится в этой превосходной школе, ботому что видел его вчера вместе с мальшиками в церкви.

— Какой, какой лорд, вы сказали?

— Ну как же, лорд Горнуоллис, такой толстый молодой дворянин, он рыжий, немножко косит и ужасно ругается.

— У нас нет никакого лорда Корнуоллиса, — сказал кто-то, и наступило молчание.

— Стойте, я знаю! — закричал этот негодяй Бантинг. — Да ведь это же Стабз!

— Эй, Стабз, Стабз! — хором закричали мальчишки, но я так усердно читал, что не слышал ни слова.

Наконец двое из старших учеников ворвались в класс, схватили меня за руки и поволокли во двор, к башмачнику.

— Та, это он. Я прошу у вашей светлости прощения, — начал он, — я принес башмаки вашей светлости, которые вы оставили у меня в лавке. Они так и лежали завернутые с тех пор, как вы ушли в моих сапогах.

— Какие башмаки? Что ты мелешь? Я тебя первый раз в жизни вижу, сказал я, зная, что остается только одно — отрицать все до конца. — Клянусь честью дворянина! — воскликнул я, поворачиваясь к мальчишкам. Они заколебались. Если бы мне удалось заставить их поверить мне, все пятьдесят человек набросились бы на Штиффелькинда и проучили его на славу.

— Подождите! — вмешался Бантинг (будь он проклят!). — Давайте взглянем, что за башмаки он принес. Если они Стабзу впору, значит, сапожник прав.

Мало того, что башмаки оказались мне впору, на подкладке была полностью написана моя фамилия — Стабз!

— Как? — удивился Штиффелькинд. — Значит, он не лорд? А мне и в голову не пришло развернуть башмаки, так они и лежаль с тех пор.

И, все больше распаляясь в своем гневе, он обрушил на мою голову столько полунемецких-полуанглийских проклятий, что мальчишки чуть не лопнули со смеху. В самый разгар веселья во двор вышел Порки и вопросил, что означает весь этот шум.

— О, ничего особенного, сэр, — сказал один из мальчишек, — это просто лорд Корнуоллис торгуется со своим сапожником из-за пары сапог.

— Поверьте, сэр, — залепетал я, — я просто пошутил, назвав себя лордом Корнуоллисом.

— Ах, пошутил? Где сапоги? А вы, сэр, будьте любезны дать мне ваш счет.

Принесли мои великолепные сапоги, и Штиффелькинд протянул Порки счет, где значилось: "Лорд Корнуоллис должен Сэмюелу Штиффелькинду четыре гинеи за пару сапог".

— У вас хватило глупости, сэр, — сказал директор, сурово глядя на него, — поверить, что этот мальчишка — лорд, и у вас хватило нахальства запросить с него двойную цену. Возьмите их обратно, сэр! Вы не получите от меня по этому счету ни пенса. А что касается вас, сэр, жалкий вы лгунишка и мошенник, я больше не стану сечь вас, — я отправлю вас домой, ибо вы не достойны оставаться в обществе честных молодых людей.

— А не макнуть ли нам его напоследок? — предложил кто-то тоненьким голоском. Директор многозначительно усмехнулся и ушел: мальчишки поняли, что им разрешается исполнить то, что они замыслили. Меня схватили, подтащили к колодцу и принялись качать на меня воду, так что под конец я чуть не захлебнулся. А это чудовище Штиффелькинд стоял возле колонки и глазел на меня целые полчаса, пока экзекуция не кончилась!

Наконец доктор решил, по-видимому, что с меня довольно, и дал звонок: мальчишкам волей-неволей пришлось оставить меня. Когда я вылез из-под крана, рядом не было никого, кроме Штиффелькинда.

— Ну что же, милорд, — захихикал он, — кое-что за сапоги ви уже заплатили, но не думайте, что это все. Клянусь небом, ви до конца жизни будете проклинать день и час, когда пришли ко мне.

Увы, его предсказание сбылось.

Апрель. Жертва первоапрельской шутки

Вы, конечно, понимаете, что после описанного в предыдущей главе события я оставил отвратительное заведение доктора Порки и некоторое время жил дома. Образование мое было завершено, по крайней мере, мы с матушкой так считали, и годы, в которые совершается переход от детства к отрочеству, — что, по моему мнению, происходит на шестнадцатом году, который можно назвать апрелем человеческой жизни, когда расцветает юная весна, — то есть с четырнадцати до семнадцати лет, я провел в родительском доме, в полном безделье — каковое времяпрепровождение и полюбил на всю жизнь, — боготворимый матушкой, которая не только всегда принимала мою сторону во всех моих разногласиях с батюшкой, но снабжала меня карманными деньгами, самым жестоким образом урезывая наши домашние расходы. Добрая душа! Немало гиней перепало мне от нее в те дни, и только благодаря ей мне удавалось всегда выглядеть щеголем.

Батюшка хотел, чтобы я поступил в обучение к какому-нибудь купцу или начал изучать право, медицину или богословие, но мы с матушкой считали, что я рожден дворянином, а не лавочником и что единственное место, достойное меня, это армия. В то время в армию шли все, потому что началась война с Францией, и буквально в каждом городишке формировались полки территориальных войск.