Вернулся - Борис Николаевич Полевой

когда-то работал Пантелей Казымов. Но бывший сталевар часами бродил по закоптелым, безобразным пустырям меж заводских дворов. Он ходил по чёрной, засорённой шлаком чужой земле и вспоминал, как мальчишкой катал тачки с кирпичами по строительной площадке, где среди холмов, поросших горькой полынью, в то время ещё едва намечался будущий завод. Как потом фабзайцем чуть ли не на цыпочках вступал он в ревущий, задёрнутый сизоватой дымкой цех, как старый сталевар Поликарп Дмитриевич Сухов, подтолкнув ребят к пышущей жаром огромной печи, поучал их: «За печью, товарищи рабочий класс, нужно ходить, как за девушкой в ту пору, как в неё влюбишься! Печи надо сполна давать всё, что она требует. Её капризу потрафлять надо...» Потом вставал перед ним тот чудный день, когда ему, сталевару Казымову, впервые показалось, что и сам и его подручный, и вся бригада, и огромный мартен, в котором клокотала сталь, наконец, слились в единый живой организм, послушный его направляющей воле, — день, когда он поставил первый всесоюзный рекорд скоростной плавки.

Лучше и не вспоминать! Давно уже, наверное, позабыта в родном городе былая слава сталевара Казымова! Нет, нет, не об этом надо думать! С болью отстраняя дорогие образы прошлого, Казымов возвращался домой, переодевался в военное, снова впрягался в комендантскую лямку. Но тоска по любимому делу всё крепче забирала его. Он стал раздражительным. По ночам видел во сне мартены, ему мерещилось мерцание стали, чудился глухой, утробный рёв форсунок.

Наконец Казымов не выдержал. После многих безуспешных устных просьб он подал рапорт об увольнении в запас самому командующему группой. Ведь опытные сталевары очень нужны стране. Комендант города, однополчанин, видя, как извёлся его заместитель за последние месяцы, поддержал Казымова. Когда пришло извещение о демобилизации, Казымов спешно уложил чемодан и, едва дождавшись причитавшихся ему денег, побежал на станцию за билетом. Он мечтал о возвращении на родной завод, в привычный коллектив, к друзьям-сталеварам. Он верил теперь, что воздух родины излечит его горе.

Казымову казалось, что поезд тащится слишком медленно. Чуть не на каждой станции он выходил на перрон и спрашивал, сколько километров осталось до границы. Наконец, не вытерпев, он махнул рукой на проездной литер и в первом же большом городе пересел на самолёт.

В родные места он прибыл под вечер. И тут ему был нанесён новый тяжёлый удар: он узнал, что заводской коллектив, в котором он вырос, его сверстники, друзья, почти все, с кем он работал, с кем добывал трудовую славу, выехав в своё время на Урал, так и остались там, на новом заводе, который сами построили в таежной глуши. На прежнем же месте в восстановленных корпусах возникало новое предприятие — завод-двойник. Внешне он походил на прежний гигант, где столько лет проработал Казымов, но в цехах его трудились теперь другие люди, и нигде: ни в парткоме, ни в заводоуправлении, ни даже в многотиражке, носившей прежнее название, — демобилизованный офицер не увидел ни одного знакомого лица...

— Вот и вышло, товарищ Шлыкова, вернулся скворец на родное гнездо, а скворечня-то уж не та, другие птицы в ней живут, — Казымов вздохнул, достал папиросу, попробовал закурить, но, сломав несколько спичек, так и не закурил, скомкал папиросу и сунул в карман. — Выходит, зря и ехал. Пантелея Казымова никто уж и не помнит. Кто он, этот Казымов? Чего ему надо?

Казымов достал новую папиросу, и женщина заметила, как дрожит у него рука.

— Это вы верно, Пантелей Петрович, народ тут всё новый. Я как из эвакуации вернулась, тоже осматривалась, вроде до́ма и не до́ма, не то хозяйка, не то гость. А в цехах кое-кто из старых есть, правда, больше молодёжь... Я вам на сундуке постелю, ничего?

Когда Клавдия стелила постель своему неожиданному гостю, взгляд её, невольно скользнув по лицу весёлого, ясноглазого сталевара на фотографии, надолго задержался на пожилом, усталом, лысоватом человеке, который, сгорбившись, опустив плечи, сидел за столом над кружкой остывшего чая.

Клавдия вздохнула и прикрыла лампу бумажным абажуром.

— Ну, ложитесь, отдохните с дороги. Заговорились мы с вами, а мне завтра в шесть утра прокат на товарную станцию везти надо. Спешный груз, боюсь не проспать бы!

Казымов молча подошёл к чемодану, достал оттуда старинный никелированный будильник и, поставив стрелку боя на пять тридцать, водрузил его на столе. Комната наполнилась хлопотливым тиканьем, и Клавдии почудилось, что от этого сразу стало как-то уютней.

— Спите спокойно! Дневальный аккуратный. Разбудит.

Пока женщина у кровати шуршала одеждой, Казымов, сидя к ней спиной, говорил, задумчиво поглядывая на стрелки циферблата:

— В Сталинграде его в развалинах подобрал. Слышу: тикают. Сунул в сумку противогаза, зачем, сам не знаю, принёс в траншею — идёт, подлец. Так его с собой и взял — больно весело тикает, дом напоминает. Думал, довоюю, жене на комод поставлю — для памяти. Вот сквозь всю Европу пронёс, а ставить и негде. Давеча с вокзала нарочно крюку дал, чтобы через свой посёлок пройти, — ничего, чистое поле.

— Какое же поле? Там новый посёлок строят. Мы туда каждый день кирпич да арматуру возим, — отозвалась Клавдия, должно быть, уже укладываясь в постель, так как слова эти долетели до Казымова вместе со скрипом матрасных пружин.

— Может, и строят, не видел из-за метели... Только вот будильник-то мой ставить всё-таки некуда.

Будильник поднял Клавдию точно в пять тридцать. Она встревоженно вскочила с постели, не сразу сообразив, откуда льётся этот настойчивый мелодичный звон. Комната была полна табачной горечи. У стола, забросанного изжеванными окурками, сидел Казымов. Дымок папиросы, завиваясь, поднимался к потолку. На постели белела несмятая подушка.

Клавдия разом вспомнила вчерашнее, и сердце ее наполнилось сочувствием к этому одинокому, бездомному человеку.

3

Новый директор не знал Пантелея Казымова. Но былая слава сталевара всё ещё жила в цехах восстановленного завода, и имя его было директору известно. Мельком бросив взгляд на пёстрые рядки орденских лент, директор попросил Казымова присесть и стал расспрашивать о войне,