Гулящая - Панас Мирный

Христя подняла глаза на мать, проводила ее взглядом - и сердце у нее похолодело. Такая мать, старая, иссохшая, немощная... Неужели и она доживет до этого? Не приведи бог!

Всю ночь Христю будили тяжелые вздохи матери; не раз чудился ей и сдавленный плач.

- Мама, вы плачете? - спрашивала дочь.

И плач и вздохи на время замирали... Ветер покрывал их жалобным воем.

2

Недаром тосковала Приська, недаром ночи напролет не спала, то горько плача, то тяжело вздыхая: уже третий день миновал после Николы, а Пилипа все не было. Каждый день бегала она к Здорихе узнавать, не приехал ли Карпо. Пока его не было, надежда еще теплилась у нее в сердце, шевелилась в самой его глубине, согревала; но когда Карпо приехал и сказал, что Пилип, расторговавшись, ушел от него и что больше он с ним не встречался,- Приська вернулась домой ни жива ни мертва... У нее шумело в голове, звенело в ушах, в глазах стало темно... Она слова не смогла вымолвить; повалилась на постель и, как труп, пролежала до следующего дня.

На другой день Приська пошла разузнавать по селу, кто вернулся домой, расспрашивать, не видали ли где-нибудь ее Пилипа. Кнур говорил, что видел его в шинке; Грицько Хоменко рассказывал, что он ходил в компании с Власом Загнибедой; Дмитро Шкарубкий уверял, что в самый Николин день видел, как Пилип выходил из города. "Куда это ты?" - спросил Дмитро. "Домой".- "Разве все распродал?" - "Все",- ответил Пилип и хлопнул рукой по карману. "А ничего, что метет?" - спросил Дмитро. "Это не про нас метет!" - ответил со смехом Пилип. "Про кого же?" - "Про тех, что в каретах ездят да холода боятся",- и со смехом ушел прочь.

Кого больше ни спрашивала Приська, все отвечали, что в глаза не видали ее Пилипа; проклинали погоду, проклинали дорогу, забитую, заметенную снегом; зарекались и ездить в другой раз на эту ярмарку; рассказывали, что много народу замерзло; если кто ногу, руку или нос отморозил, это уж не в счет... Полиция и становые разъезжают повсюду, разбрасывают сугробы и откапывают замерзших... "Как дров, навалено их в полиции!" - прибавил Петро Усенко.

Приська вернулась домой заплаканная, приунывшая. Христя тоже плачет; друг дружке слова не скажут. А тут еще Грицько наседает, каждый день приходит требовать подушное - вчера был и сегодня, смотришь, идет.

- Откуда же мне взять? Видишь, Пилип не возвращается,- со слезами отвечает Приська.

- Хлещет, наверно, горелку! - издевается Грицько.- Все уже вернулись, а его нет.

- Может, никогда уж не вернется... - говорит Приська.

- Черт его не возьмет! Такому ничего не сделается! - кричит Грицько; повернется к Христе да начнет еще ее донимать... все про хлопцев говорит. Христя знает, куда Грицько гнет, но молчит, чтобы еще больше не рассердить его.

Грицько - богач, мироед: у него три пары волов, две лошади, целая сотня овец, два дома - один сдает, в другом сам живет с женой и неженатым сыном. Тихий у него сын Федор и собою хорош, трудолюбив, послушен; хмельного в рот не берет, по шинкам не таскается. Все бы хорошо, да... осенью Грицько сватал Федору Хиврю Рябченко, хоть и некрасивую, но богатую девку, а Федор уперся: "Ни за что на Хивре не женюсь".- А кого же тебе надо? Поповну, что ли?" - "Вот,- говорит Федор,- у Притыки девка хороша, Христя". Грицько так воззрился на сына, точно хотел пронзить его взглядом. "У Притыки?.. Хороша, что и говорить, да что дают за нею?" - грозно спросил он. И уж больше Федора не неволил.

С той поры он никогда не упускал случая так ли, этак ли насолить Притыке. А Федор, как назло, все больше увивался за Христей; не она к нему, а он к ней липнет. Пошли по селу разговоры: приколдовала Христя Федора и смеется над ним. Услыхал об этом Грицько, еще пуще вздурился: изругал и чуть не избил Федора, Притыку грозился со всей семьей со свету сжить, а Христю с той поры как встретит, так и начнет за хлопцев срамить. Вот и сейчас: не одно жало вонзил он в ее и без того израненное сердце... Христя молчала. Да и что говорить? До хлопцев ли ей теперь, когда в хате такая беда? Уж Приська за нее заступилась.

- Что это ты болтаешь, Грицько? - спросила она.- Как увидишь Христю, только у тебя и разговору, что про хлопцев...

- А ты глядишь за своей дочкой? - грозно спросил Грицько.

Сердце у матери защемило, заболело. И без того оно сжималось тяжелой тоской, а обидные эти слова будто шилом укололи его.

- Ты уж лучше за своими детьми гляди, нечего тут чужих учить... - с обидой ответила она.

- Нет, буду учить!.. Буду учить...- закричал Грицько.

- Чему же ты будешь учить? Ты бы еще больше зеньки налил, еще бы не то увидел, - не выдержав, намекнула Приська на то, что Грицько пришел выпивши.

- Ты мне это не говори... И ты колдунья, и твоя дочка колдунья! Вы только и знаете хлопцев заманивать да приколдовывать.

- Каких хлопцев? - изумилась Приська.

- Не знаешь? Святой прикидываешься? А кто моего Федора с ума свел? Кто его зельем поил да окуривал?.. Думаешь, не знаю? Молчи уж!

И, сверкнув пронзительно глазами, он хлопнул дверью и вышел вон из хаты.

Беда не ходит одна,- и без того огнем жжет, так нет же, еще припекает.

- Что это, Христя, говорят? О ком это говорят? - вся в слезах, с укоризной обратилась Приська к дочери.

Христя стояла как остолбенелая, полотно полотном. Ее испугал шум, который поднял Грицько, испугал его страшный взгляд, его крикливый голос. Она слова не смогла вымолвить - так и облилась слезами.

- Так это правда?.. Правда?.. - кричала мать с такой мукой, словно сердце у нее разрывалось.

- Мама, мама!.. Ни единого слова правды! - рыдая, ответила Христя.

Приська не знала, чему верить, кого слушать. Мысли ее мешались, раздваивались: то слышалась ей страшная буря, чудилась метель, человеческий крик, замирающий в отдалении; вот она слышит голос Пилипа, видит, как он, беспомощный, зарывается окоченелой головой в снег... Сердце ее рвется пополам; но вот перед глазами Грицько, недавняя ссора, намеки на Христю... Бог знает! Разве дочка повинится матери?.. И сердце у нее не рвется уже, а замирает, перестает биться; что-то давит ей душу, черной пеленой застилает глаза. Господи, какая мука! какая лютая, тяжкая мука!

Проходит короткий день, настает зимняя ночь, долгая ночь рождественского поста. Чего только за эту ночь не передумаешь? Какие мысли не пройдут в голове, в сердце? А ведь Приська за всю эту ночь ни на минуту сном не позабылась, как легла с вечера, так ночь напролет только и слышно было, как глубоко она вздыхает, как горько всхлипывает. Христя тоже долго не спала; она боялась утешать мать, как прошлой и позапрошлой ночью... Знал Грицько, когда отомстить ей... Жалости у него - ни капельки!.. Как теперь уверить мать, что она не виновата? Открыть ей все тайные разговоры с Федором? Какая же девушка вся откроется матери? Бывало, может, и такое, за что мать, дознавшись, оттаскала бы за косы; а не знает, и горя мало... Как же сказать матери, да еще теперь, когда сердце ее и так обливается кровью, когда она, провожая на ярмарку отца, в последний, может быть, раз, видела его, слышала его голос? Печаль и досада гнездились в душе Христи, терзали ей сердце; Христя молчала, прислушиваясь к безотрадным вздохам матери, она слышала, как из глаз матери капали слезы, как она их утирала. Молодой душе не выдержать долго такой тяжести, такого горя: она изнемогает под непосильным их бременем. Не выдержала и Христя; сон не сон, а какая-то усталость стала укачивать ее, смыкать заплаканные глаза.

Христя проснулась чуть свет и удивилась, что мать еще не встала. То, бывало, когда Христя заспится, Приська всегда ее будит, а тут уж и свет серыми глазами в окна засматривает, а она все еще лежит на печи, не шелохнется. "Пускай уж поспит мать,- думает Христя.- Пускай отдохнет хоть немножко, пока я управлюсь". Христя ходила на цыпочках, чтобы не нарушить тишину, которая царила в хате; как назло солома шелестела, а то и просто трещала под ногами. Христя стала ступать еще осторожнее. Ей надо умыться, а воды в хате нет. Девушка, как кошка, прокралась в сени; когда она снова вернулась в хату, первое, что ей бросилось в глаза, была мать, которая успела уже подняться: в черном запечье между трубою и белой стеной маячила ее серая фигура... Нет, это не мать, не живой человек, это - выходец с того света. На костлявых плечах у нее сереет сорочка, широкая-преширокая, точно с чужого плеча; желтая, как у мертвеца, шея вытянулась так, что косточки светятся; щеки ввалились, стали совсем восковыми; глаза, красные, воспаленные, мерцают, как оловянные денежки, а под ними синие мешки... Сама печаль, само горе не смотрели бы так страшно, как смотрела в эту минуту Приська! Она дрожала всем телом, губы у нее трепетали, словно что-то шепча... Увидев мать, Христя едва не выронила кувшин.

- Не вернулся?.. Нет его? - сморщившись, спросила Приська, словно прошелестела сухая трава. Она, видно, хотела плакать, но не могла; глаза у нее горели, пылали, но как ни мигала она опухшими веками,- ни одна слеза не показалась.

В обед снова прется Грицько.