Прозаические миниатюры - Риити Ёкомицу

У жены, вдохновленной его красноречием, уже определенно текли слюнки, но она все не отрывала взгляда от этих потрошков — так упиваются первым поцелуем. Обычно он, договорив, забирал потрошки и тут же бросал в кастрюлю.

Сквозь прутья решетки своей медицинской кровати, похожей на клетку в зоопарке, жена со слабой улыбкой смотрела на кастрюлю с кипящей водой.

— Отсюда ты похожа на какого-то диковинного зверя, — говорил он.

— Какой еще зверь, я все равно твоя супруга!

— Ага, супруга в клетке, которая хочет съесть потроха. Ты в глубине души всегда была жестокой.

— Да уж это скорее про тебя. Ты рассудочен, жесток, только и мечтаешь куда-нибудь сбежать от меня.

— А вот это всего лишь твоя, скажем так, «теория из клетки».

В последнее время ему приходилось быть настороже, чтобы обмануть проницательность жены, замечавшей даже мельчайшую морщинку, легкой тенью омрачившую его лоб. И тем не менее довольно часто эта ее «теория из клетки» вдруг резко меняла привычный ход и, прежде чем вернуться в исходную точку, успевала задеть его за живое.

— Что и говорить, сидеть у твоей постели — приятного мало. В легочной болезни чего же хорошего… — Бывало, он, глядя ей прямо в глаза, так парировал ее упреки. — Ведь правда же? Даже если я и отхожу от тебя, то всего лишь делаю круг по двору. Я словно невидимо привязан к твоей постели и двигаться могу только в пределах этого круга. Довольно жалкое положение, правда?

— Ты… ты., тебе хочется развлекаться… — с досадой говорила жена.

— А разве ты поразвлечься не хочешь?

— Ты хочешь развлекаться с другой женщиной!

— Это ты сказала, а если даже и так, то что ж поделаешь?

Тут жена обычно начинала плакать. Он спохватывался и принимался сглаживать ситуацию и объясняться.

— Но ведь это само собой! Я ведь — хочешь не хочешь — вынужден сидеть у твоей постели. И вот чтобы ты как можно скорее выздоровела, я и хожу по замкнутому кругу. Представь себе это.

— Ты это делаешь для себя. А побольше думать обо мне и стараться для меня — этого нет.

Когда она доходила до этой мысли, он с горечью чувствовал себя буквально поверженным этой ее «теорией из клетки». Разве же только ради себя он терпит эти мучения, стараясь не подавать виду?

— Ну да, это так, ты верно говоришь, ради себя самого можно вытерпеть что угодно. Ну пусть так, для себя самого, но из-за кого я все это терплю, а? Стал бы я играть в этот дурацкий зоопарк, если бы не ты? Для кого я все это делаю? Скажешь, что это к тебе отношения не имеет, все только для меня самого? Глупо же!

Как и следовало ожидать, после подобных разговоров ночью у жены температура подскакивала до 39. Из-за собственной откровенности ему приходилось до утра то приоткрывать, то снова завязывать пузырь со льдом [4].

Однако чтобы найти веский повод отлучиться, он вынужден был чуть не каждый день придумывать новую причину, предупреждая возможные возражения. Чтобы зарабатывать на еду и на лечение жены, он делал свою работу в другой комнате. Но и тут она начинала свои нападки, вооружившись все той же «теорией из клетки».

— Почему ты сидишь так далеко? Ты же сегодня всего раза три сюда заглянул. Что же ты за человек-то, в конце концов, ты сам-то понимаешь?

— Чего ты от меня хочешь? Мне же надо тебя выхаживать, покупать лекарства и продукты. Кто же даст денег человеку, который сидит сложа руки? Ты хочешь, чтобы я их, как фокусник, добывал?

— Но ведь ты можешь работать и здесь, — говорила жена.

— Нет, не могу. Мне для этого надо хоть ненадолго забыть о тебе.

— Это уж точно. Ты все двадцать четыре часа только о работе и думаешь. А что со мной будет — тебе наплевать.

— Значит, моя работа — это твой враг. А на самом деле твой враг только и делает, что занимается твоим спасением.

— Мне так одиноко…

— Это еще вопрос, кому тут одиноко.

— Тебе хорошо. У тебя работа есть. А у меня — ничего.

— Ну так найди себе занятие.

— Кроме тебя, мне искать негде. Я все только лежу и смотрю в потолок.

— Давай на этом прекратим разговор. Остановимся на том, что нам обоим одиноко. У меня есть срок сдачи работы. Если я за сегодня не напишу, я их поставлю в тяжелое положение.

— Вот ты всегда так. Для тебя срок сдачи важнее меня.

— Не в этом дело. Срок сдачи — это что-то вроде этикетки на товаре или декларации, это как обязательство исполнить несмотря ни на что. И раз я на это согласился, я просто не имею права оправдывать неисполнение какими-то своими обстоятельствами.

— Да, вот до чего ты рационален. Ты всегда так рассуждаешь, а я терпеть не могу таких рассудочных людей.

— Пока ты член моей семьи, ты, точно так же как я, несешь ответственность за мои обязательства.

— Да зачем же ты брал на себя такие обязательства!

— А иначе на что нам жить?

— Раз ты так равнодушен ко мне, лучше мне умереть.

Тут он, не отвечая, выбежал во двор и глубоко вздохнул.

И снова, прихватив фуросики [5], не сообщив ей о своей отлучке, отправился в город покупать потроха на этот день.

Однако ее «теория из клетки» словно всюду преследовала его, привязанного к этой клетке, и этот преследователь неотступно гнался за ним и настигал все его собственные рацеи, не останавливаясь ни на миг и приводя в лихорадочное возбуждение все существо его жены. Оттого она, все оттачивая и утончая свою вырабатываемую в клетке болезненную теорию, с пугающей скоростью день за днем разрушала собственные легкие.

Ее ноги и руки, раньше округлые и налитые, похудели и стали похожи на бамбуковые жерди. Когда ее грудь простукивали, раздавался такой звук, словно это была пустотелая кукла из папье-маше. А скоро она перестала поворачивать голову и в сторону своих любимых птичьих потрошков.

Чтобы пробудить у нее аппетит, он однажды разложил на приступке веранды свежевыловленную морскую рыбу и принялся рассказывать ей о своих приобретениях:

— Это морской Пьеро, уставший танцевать, — рыба «удильщик» или «морской черт». Это — полосатая креветка курума-эби, а креветка — это поверженный морской воин в шлеме и панцире. Эта ставрида — на самом-то деле лист с дерева, сорванный бурей.

— Лучше бы почитал мне Священное Писание, — сказала она.

Держа в руке рыбу, подобно апостолу Павлу, он, пораженный тяжелым предчувствием, повернулся и взглянул на нее.

— Я уже ничего есть не хочу. Я хочу, чтобы ты раз в день читал мне Священное Писание.

Он вытащил замызганную Библию и с того дня стал читать ей:

— «Господи! услышь молитву мою, и вопль мой да придет к Тебе. Не скрывай лица Твоего от меня; в день скорби моей приклони ко мне ухо Твое; в день, [когда] воззову [к Тебе], скоро услышь меня; ибо исчезли, как дым, дни мои, и кости мои обожжены, как головня; сердце мое поражено, и иссохло, как трава, так что я забываю есть хлеб мой; от голоса стенания моего кости мои прильпнули к плоти моей»[6].

Но несчастья продолжались. Однажды утром, после того как всю ночь бушевал ветер, из прудика во дворе сбежала та медлительная черепаха.

Состояние жены все ухудшалось, и он уже почти не отходил от ее постели. Изо рта ее ежеминутно вылетала мокрота. Сама она была не в состоянии ее вытереть, а кроме него это делать было некому. И еще она жаловалась, что сильно болит живот. Раз по пять в сутки, и днем и ночью, ее сотрясали приступы кашля. Эти пароксизмы были так тяжелы, что она принималась раздирать ногтями кожу на груди. Он считал, что, в отличие от больной, сам он должен сохранять самообладание. Однако чем спокойнее он держался, тем больше это вызывало ее гнев, и посреди своих мучений, не переставая кашлять, она принималась бранить его.

— Человек так страдает, а ты… а ты… ты думаешь о другом!

— Ну успокойся, что сейчас препираться…

— Ты так спокоен, я просто не могу этого видеть!

— Но ведь сейчас я занят, вокруг тебя хлопочу…

— Мне это надоело!

Она выхватила из его рук салфетку, резким движением смазала мокроту и бросила салфетку в него.

Одной рукой он промокал пот, выступавший на всем ее теле, а другой должен был непрестанно вытирать с ее лица мокроту. Он сидел на корточках, и ноги его затекли. Она, в крайнем изнеможении уставясь в потолок, трясла обеими руками, колотила по его груди. Полотенце, которым он обтирал ее, запуталось в ее ночной рубашке. Она отбросила ногой одеяло и судорожно изгибаясь, попыталась приподняться.

— Нельзя, нельзя, не двигайся.

— Не могу больше, сил нет…

— Успокойся!

— Не могу больше…

— Да ведь совсем плохо может стать!

— Да наплевать!

Выдерживая, словно щит, град ее ударов, он продолжал рукой растирать ее ставшую шершавой грудь.

И он подумал, что даже эти минуты своих наивысших терзаний ему переносить легче — по сравнению с теми муками ревности, которые он испытывал, пока жена была здорова. Он вдруг осознал, что более счастлив теперь, когда она так больна и легкие ее начали разлагаться, чем когда плоть ее была в полном порядке.