Психотерапевтические истории. Хроники исцеления - Ирвин Ялом

В течение всего периода групповой терапии Джинни искала другие методы избавления от оков опутывающей ее неловкости, которые она сама на себя и надела. Она часто посещала «Эзален»[1] и другие местные центры развития. Руководители этих программ разработали ряд конфронта-ционных методов и ускоренных программ для мгновенного изменения Джинни: марафоны голышом для преодоления ее сдержанности и скрытности, психодраматические методы и психологическое карате для избавления ее от покорности и застенчивости и стимуляция вагины электровибратором для пробуждения ее дремлющего оргазма. И все тщетно! Она была прекрасной актрисой и могла легко войти на сцене в роль. К несчастью, после окончания спектакля она быстро выходила из новой роли и сбрасывала с себя кожу театра так же, как и входила в нее.

Стипендия в колледже у Джинни закончилась, сбережения таяли, и ей надо было искать работу. В конечном счете, работа на полставки привела к непримиримому конфликту графиков, и Джинни после мучительных раздумий заявила о том, что ей придется оставить группу. Примерно в то же время мой котерапевт и я пришли к выводу, что в группе она вряд ли добьется положительного результата. Я встретился с ней, чтобы обсудить планы на будущее. Было очевидно, что ей требовалась непрерывная терапия; хотя ее понимание реальности стало более устойчивым, ужасные кошмары и галлюцинации посещали ее реже, она жила с молодым человеком, Карлом (о котором мы еще услышим), у нее появился небольшой круг друзей, она наслаждалась жизнью, не тратя слишком много энергии. Но внутренний демон, тихий обескураживающий голос, непрерывно мучил ее, и она продолжала жить с постоянным ощущением ужаса и неловкости. Отношения с Карлом, самым близким для нее человеком, были особым источником страданий. Хотя он ей был очень дорог, Джинни была уверена — его чувства к ней были настолько условны, что любое глупое словечко или неточный жест обернутся против нее. Так что она получала мало удовольствия от земных благ, которые делила с Карлом.

Я подумывал о том, чтобы направить Джинни на курс индивидуальной терапии в государственную клинику в Сан— Франциско (у нее не было средств лечиться у частного терапевта), но меня мучили сомнения. Списки очередников были велики, терапевты — иногда неопытны. Но веским фактором было то, что огромная вера Джинни в меня помогала мне поверить, что только я могу спасти ее. К тому же и я был довольно упертым: не любил бросать дело на полдороге и признаваться, что я не смог помочь пациенту.

Так что мое предложение продолжить лечение было вполне обдуманным. Однако я хотел поломать заведенный порядок. Ей не смогли помочь несколько терапевтов, и я стал искать подход, который не повторил бы ошибки других и одновременно позволил бы мне использовать для терапии положительное отношение Джинни ко мне. В послесловии я более подробно описываю мой терапевтический план и теоретическое обоснование моего подхода. А сейчас я должен прокомментировать только один аспект подхода, смелый процедурный замысел, в результате которого и появились следующие страницы. Я попросил Джинни вместо оплаты писать честное краткое изложение каждой сессии, включающее не только ее реакции на то, что было выявлено, но и описание скрытой жизни в течение занятия, «заметки из подземелья» — все мысли и фантазии, которые никогда не выходят на поверхность во время вербального общения. Я полагал, что идея, насколько мне известно, инновационная в психотерапевтической практике, будет удачной. Джинни тогда была настолько инертной, что любой метод, требующий усилий и движения, заслуживал внимания. Охвативший Джинни тотальный творческий кризис, который лишил ее важного источника положительной заботы о себе, делал процедуру, требующую обязательного литературного творчества, еще более привлекательной. (Кстати, такой план лично для меня не означал никаких финансовых жертв, так как я был штатным работником Стэнфордского университета, и все деньги, которые я зарабатывал в клинике, получал университет.)

Так как моя жена любила литературу и интересовалась творческим процессом, я изложил этот план ей, и она предложила, чтобы я тоже после каждой сессии писал неклинические заметки о своих впечатлениях. Я посчитал эту идею вдохновляющей, хотя совершенно по другой причине, нежели моя жена: она интересовалась литературным аспектом эксперимента, я же, напротив, был заинтригован потенциально мощным инструментом самораскрытия. Джинни никак не могла раскрыться мне или другому терапевту при личном общении. Она считала меня непогрешимым, всезнающим, безмятежным, абсолютно цельным. Я представлял, как она сообщает мне, в письме, если хотите, о своих невысказанных желаниях и чувствах ко мне. Я представлял, как она читает мои личные и глубоко ошибочные послания ей. Точных последствий такого приема я знать не мог, но был уверен, что в результате получится нечто значительное.

Я понимал, что нашему литературному творчеству помешает немедленное ознакомление с записками другого, поэтому мы договорились не читать отчеты друг друга в течение нескольких месяцев, а отдавать их на хранение моему секретарю. Надуманно? Ухищренно? Посмотрим. Я знал, что ареной терапии и изменения будут существующие между нами отношения. Я полагал, что если однажды мы сможем заменить письма словами, напрямую высказанными друг другу, если мы сможем общаться искренним человеческим образом, то последуют и другие желательные изменения.

Предисловие Джинни

Я была отличницей в средней школе в Нью-Йорке. Хотя у меня были творческие задатки, они были как бы на втором плане, так как большей частью я находилась в оглушенном состоянии, как будто меня шарахнуло по голове ужасной застенчивостью. Я прошла период полового созревания с закрытыми глазами и постоянной мигренью. Почти в самом начале моей студенческой жизни в колледже я поставила на себе крест как на ученом. Хотя время от времени я и писала «клевую» работу, больше всего мне нравилось быть «человеческими солнечными часами», подремывая где-нибудь на свежем воздухе. Парней я боялась, и у меня никого не было. Все мои редкие последующие романы были случайными. Часть своего высшего образования я получила в Европе: работала и училась, нарабатывая впечатляющее резюме, в котором были скорее анекдоты и друзья, а не достижения. То, что принималось за смелость, было фактически формой нервной энергии и инертности. Я боялась возвращаться домой.

После окончания колледжа я вернулась в Нью-Йорк. Я не могла найти работу, у меня не было направления. Моя квалификация теряла форму, как часы Дали, меня привлекало все и ничего. Случайно я нашла работу учительницы маленьких детей. Фактически никто из них (а их было всего восемь) учеником не был. Они были родственными душами, и целый год мы только и делали, что играли.

Живя в Нью-Йорке, я ходила на курсы актерского мастерства и училась, как подвывать, дышать и читать строчки так, как будто в жилах кровь играет. Но, несмотря на то, что я крутилась между занятиями и друзьями, в жизни все равно была какая-то пустота.

Даже тогда, когда я не знала, что делаю, я все равно постоянно улыбалась. Один из моих друзей, который сам чувствовал, что попал в зависимость от «Поляны»,[2] спросил: «Чему ты все радуешься?» Действительно, имея всего лишь несколько прекрасных друзей, я могла быть счастливой. Мои беды были всего лишь мелочами по сравнению с тем, какой естественной и легкой была жизнь. Тем не менее моя улыбка становилась все более жесткой. Голова моя была полна шумом карусели слов, постоянно крутящихся вокруг настроений и ароматов и только иногда случайно попадающих в мою речь или на бумагу. Когда дело доходило до фактов, я особых способностей не проявляла.

В Нью-Йорке я жила одна. Мои контакты с внешним миром, за исключением занятий и писем, были минимальными. Здесь я впервые стала мастурбировать и нашла это занятие ужасным просто потому, что это оказалось чем-то сокровенным. Очевидность моих страхов и счастья всегда заставляла меня чувствовать себя глупой и легкомысленной. Один мой друг как-то сказал: «Я могу читать тебя как книгу». Я была похожа на лешего, который ни за что не отвечает и, кроме срыгивания, ничего более серьезного не делает. И вдруг я стала действовать совершенно по-другому. Я срочно занялась терапией.

Моим терапевтом оказалась женщина, и пять месяцев, что я общалась с ней по два раза в неделю, она пыталась согнать с моего лица улыбку. Она была убеждена, что моей единственной целью в терапии было заставить ее полюбить меня. Во время сессий она уделяла основное внимание моим отношениям с родителями. Они всегда были до смешного любящими, открытыми и ироничными.

Я боялась психотерапии, потому что была уверена, что мой мозг скрывает от меня какой-то страшный секрет. Моя жизнь была похожа на рисунки на детском планшете — поднимаешь лист бумаги, и все смеющиеся лица, волнистые линии исчезают, не оставляя следов. В то время, независимо от того, что я делала, сколько бы хороших друзей у меня ни было, только другие создавали окружающую меня обстановку и задавали мне пульс. Я была одновременно и живой, и мертвой. Мне были нужны их толчки. Я никогда не могла самозапускаться. И память моя была в основном мертвенной и уничижительной.