Изнанка жизни - Надежда Лухманова

— Где хоронят генерала? — спросил Лазовский, садясь в низенькое голубое кресло.

— В Висбадене, там его сестра…

Вера Николаевна села рядом на крошечную кушетку и, опираясь подбородком на её валик, глядела ему прямо в глаза.

Лазовский достал папиросу.

— Можно курить?

— Конечно!

— Простите за вопрос, который диктует мне глубокое участие. У генерала было хорошее состояние?

— Не особенно, он перед болезнью много потерял на бирже, не хотел ликвидировать, а голова его уже плохо соображала и работала.

— Вы… наследница?

— О, нет, только седьмая часть по закону, что будет равняться очень немногому, у него два родные племянника, сыновья сестры, которая и теперь живёт с ним вот уже несколько лет.

— Может быть, по духовному завещанию…

— Мне?.. Да представьте себе, что он возненавидел меня за то, что я не последовала за ним, я и эту-то седьмую часть не взяла бы от его родных, если бы… — она вдруг смолкла.

Каким-то странным ей вдруг показался их разговор, не таким, как ждало её сердце.

— Вы, что же, считаете необходимым ехать туда?

— Зачем? Боже избави, я истрачу большие деньги, приеду после похорон и его родные обвинят меня, что я приехала что-нибудь подсмотреть или получить, да и, наконец… — она снова оборвала.

Он молчал, папироса его потухла; левой рукой он машинально крутил кисть на локотке кресла и пристально глядел на Веру Николаевну. Её глаза были теперь опущены, и пушистые, загнутые кверху ресницы изредка вздрагивали, толстый узел волос спустился с затылка и, готовый развиться волнистой змеёй, едва держался на двух больших черепаховых шпильках, ни одна морщинка не легла ещё на гладкой матовой коже её лица, изящная линия её тела, несколько нагнутого вперёд, ещё сохранила всю молодую грацию.

«Который ей год? — думал Лазовский и сам себе ответил: — лет 25–26, т. е. мои года, может быть, она даже на год-два старше меня». Он глядел и её свежесть, красота, грация мало-помалу будили его чувственность, вчерашняя сцена воскресла в памяти, и в ту минуту, как он хотел, нагнувшись, руками охватить её плечи, она подняла голову, и её глаза серьёзным взглядом насторожившегося недоверия остановились на нём. Пока он спрашивал её и затем молчал, она пережила страшное ощущение, точно светлая долина грёз и счастья, по которой она бежала со вчерашнего дня, привела её в мрачную узкую пещеру, из которой не было выхода. Не формулируя даже мысленно «той» фразы, которую он должен был ей сказать, она ждала её с первого их взгляда, ведь он любит её, и она свободна. Но отчего то, что было вчера, так изменилось сегодня? И вдруг точно чужой голос сказал в её душе: «Вчера ты была чужая жена, богатая женщина, завидная любовница, — сегодня же ты вдова, может быть, без средств и с правом выйти замуж, то, что вчера было приятно — сегодня становилось опасно»… Но ведь она любила его, ведь он ухаживал за нею давно, давно, он как сетью опутывал её своей лаской, сперва как мужчина, симпатизирующий одинокому положению молодой женщины, потом как друг, а затем, затем душа её проснулась и сознала любовь, уже жившую в ней, пустившую корни, ставшую её жизнью.

Мысли бежали в её голове и отражались ясно в глазах, — теперь они заволоклись слезами, и верхняя, несколько короткая губка её отделилась, открыла молочно-белые зубы, стиснутые как бы от судорожного рыдания. Он обнял её, прижал к груди, начал целовать, а она, уже не сдерживая рыданий, не пряча слёз, бежавших как струи дождя по бледному личику, только повторяла:

— Не надо, не надо, ах, напрасно!

— Что напрасно? Напрасно люблю? — прошептал он.

— Это не любовь, нет!

— Как не любовь! — он почти поднял её на руки и стал жарко, жадно целовать её.

Она вырывалась, он удерживал, но она с нервной силой почти отбросила его.

— Нет, нет!

Он обиделся.

— Это ты не любишь меня! Любящая женщина не соображает, не рассчитывает, а покоряется ласке.

— Я не люблю тебя? Да я бы жизнь отдала за то, чтобы верить в твою любовь. Разве я вчера говорила тебе что-нибудь?

— Вчера — нет, но сегодня я не понимаю тебя, не узнаю.

— Потому что сегодня я поняла, я узнала.

— Что ты узнала, ну, что, говори? — он снова взял её за руки.

— Ты любишь меня нехорошей любовью, любовью минуты, для тебя я не «та» женщина.

— Какая та?

— Та, идеал которой ты создал себе, та, которая будет твоею женой, матерью твоих детей. — Она схватила его за плечи и впилась глазами в его глаза.

— Ну, скажи, будь честен, будь мужчина, друг, товарищ, скажи, мелькнула ли у тебя мысль хотя так, на секунду, после всех сказанных мне вчера слов, сегодня прийти и предложить мне на всю жизнь твоё сердце и руку.

Он стоял холодный, лицо его точно подёрнулось дымкой.

— Вчера ты была ещё не свободна, сегодня, мне кажется, тоже ещё так рано, так странно говорить об этом.

— А отдаться тебе здесь, сейчас, среди вопросов о том, поеду ли я «туда», получу ли наследство. Это можно? Да?

— Я не знаю, в ваших словах всё, что хотите: предусмотрительность, расчёт… но не любовь.

— Не любовь! — в её крике было столько искренности, что он вздрогнул; слёзы её высохли, и прелестные карие глаза влажно блестели, румянец вернулся, губы заалели, голос её вздрагивал и принял страстный бархатистый звук.

— Не любовь! Да разве ты не видел, что я счастлива была бы отдаться тебе вчера без всяких условий, без мысли о том, что скажут, что будет, но у меня было отчаяние в душе, смерть. Вчера у меня не было будущего, ты разлюбил бы меня и я, может, покончила бы с собой, сегодня — жизнь открыла мне свои ворота и я хочу жить, хочу любить тебя свободно, открыто и на всю жизнь, хочу быть твоей женой, иметь детей от тебя, растить и воспитать их с тобой!

Его охватил страх перед этой здоровой, сильной, красивой женщиной, смотревшей так на любовь. Да, он всегда был убеждён, что он женится — это входило в программу его жизни; но воспитанный, выросший в традициях строго-бюрократической семьи, он привык всегда смотреть на любовь как на наслаждение, а на брак как на прочное благоустройство своего гражданского положения. Живя и расходуя свои силы и средства, как хотел, он, со свирепым мужским эгоизмом, не согласился бы ни на йоту поступиться в тех привилегиях, которые предоставлены мужчине строем общественной жизни. Девушка, самая чистая, не чувствует отвращения к мужчине уже пожившему, насладившемуся жизнью, тогда как на миллионы так называемых цивилизованных мужчин едва ли найдётся сотня, которые не потребовали бы от невесты девственности как своего неотъемлемого права. Начать жизнь со вдовой, строить супружеский алтарь на развалинах чужого очага — нет, это значит отказаться от той порции программного счастья, которое предоставляется каждому благовоспитанному мужчине; на вдове можно жениться только по здравому рассудку, или опираясь на приносимые ею связи или громадное приданое, а тут не было ни того, ни другого, — зачем коверкать жизнь.

— Зачем вы начали так говорить? Зачем заставили меня думать, рассуждать? — начал Алексей Александрович. — Теперь я не знаю, что сказать вам, но если бы вы просто отдались любви, разве я знаю, чем кончились бы наши отношения, в какую форму вылились бы они…

— А я знаю, мы разошлись бы после, тогда, когда у меня не хватило бы и сил потерять вас. Нет, я этого не понимаю.

— Чего?

— Не понимаю, как может мужчина женщине сказать: «люблю тебя», год искать её близости, страдать, и когда она согласна отдать ему себя, но честно, открыто перед всеми, — он молчит, боится… Я хороша для того, чтобы быть вашей любовницей, но не обладаю достойными качествами жены, — значит, любовь и брак две разные вещи!

Тоска обиды сжала её грудь, слёзы горькие, невыплаканные, стояли в горле.

— Мужчина никогда не может быть верен, ему всегда нужны две женщины: «та», которая носит его имя и даёт ему детей, и другая, которая представляет собою оселок его способности ещё внушать любовь и побуждать женщину. Я не хочу сомнения, ревности и страха, не хочу, чтобы около меня ты думал о той законной девственнице, которую по праву получишь из рук родителей, для которой, какова бы она ни была, бросишь меня, а потом, устроившись в своём гнезде, будешь для таких же, как я, бросать «её» и обманывать. О, нет, нет, если женщина должна быть верна одному мужчине, то и мужчина должен быть верен одной женщине. Моя жизнь изломана не мною, я жертва вашего же мужского права на девственницу; теперь я вдова, и если мне не суждено найти человека, который открыто и законно взял бы меня снова в свои жёны, я не хочу быть наложницей, любовницей, которую прячут и скрывают, с которою коротают время до женитьбы — не хочу!.. Прощайте!.. ступайте прочь!..

Она закрыла руками лицо и зарыдала. А он ушёл.

1896