Сталин и заговор генералов - Минаков Сергей Тимофеевич

Именно в этом, социокультурном аспекте мне хотелось бы главным образом рассмотреть высшее командование Красной Армии — советскую военную элиту в 20 — 30-е гг. Ее специфику составляет ряд особых, по-своему уникальных, обстоятельств, нуждающихся в пристальном внимании.

Во-первых, следует иметь в виду, что советская военная элита вырастала из революционного хаоса, из «революционной смуты», сохраняя многие годы спустя генетическую связь со стихией, ее породившей. «Геном» Русской революции был заложен и в ее структуру, и в ее плоть, и в ее дух.

Сама же Русская революция, духовно рожденная в «русском коммунизме» и устремленная к нему, в сущности, обозначилась прежде всего в двух фундаментально важных аспектах — своеобразных итогах многовекового исторического развития России. Обнаружив исчерпанность прежнего способа «выживания» рос-

сийской, или евразийской, «цивилизации», она оказалась выражением неудачи России на пути модернизации и ее несостоятельности перед небывалым и неожиданным испытанием в Первой мировой войне. Культурная элита России, за редким персональным исключением, не нашла не просто верного, но, что немаловажно, социально и политически убедительного решения «цивилизационной проблемы» без революции. В ходе революции и Гражданской войны свои услуги в ее решении предлагали уже «новые люди», — «красные», «белые» революционеры, но не «старорежимные».

В то же время революция и Гражданская война, по существу, являлись также одним из способов модернизации России — попыткой насильственного перераспределения мирового достояния. И чего не смогли добиться С. Витте и П. Столыпин реформами, «огнем и мечом» «Мировой революции» пытались обеспечить ее «вожди».

«Архетип революции», сложившийся на основе Великой французской, обозначил две альтернативные «модели» ее судьбы: «революционные Наполеоновские войны», венчавшие революцию треуголкой Наполеона, или нож гильотины, нависший призраком Робеспьера над головами тысяч его соотечественников. В ставшей афоризмом фразе Дантона — «революция пожирает своих детей» — затаился, кажется, некий «закон истощения революции»: революционеры обречены на гибель либо на полях сражений Наполеоновских войн (французский вариант), либо на гильотине от рук прежних товарищей, ожидающих своей участи в очереди на эшафот. Это уже «российский вариант» «истощения революции».

В контексте обозначившихся рассуждений эпоха «Мировой революции» (в реалиях и ожиданиях), в собственно «революционных» и надвигающихся (преимущественно в воображении) Наполеоновских войнах вдруг обрывается в 1924 г. Смерть В. Ленина в тот год, — скорее, лишь совпадение. Совокупность многих обстоятельств после 1924 г. уже исключает вариант гибели на полях сражений «революционных войн». После оставался, превращаясь постепенно в роковую неизбежность, один-единст-венный вариант — погибнуть «врагами народа» на эшафоте. Вопрос был лишь в том, кто из революционеров будет выполнять роль судей и палачей и когда им в свою очередь будет уготована участь жертв и «врагов народа».

Впрочем, этот вывод можно сделать лишь ныне, ретроспективно определяя и оценивая случившееся. Тогда же, в 1924-м, вектор развития революции еще не просматривался с очевидной ясностью. Многое еще зависело и от мировой социально-экономической, политической, социокультурной конъюнктуры, и от качественного состава, поведения, способностей, выбора элит и выдвинутых ими лидеров. В социокультурном и политическом переплетении напряженности сознательного и неосознанного с середины 20-х гг. должны были обнаружиться кроваво-романтический «наполеоновский» и кроваво-прозаический «робеспье-ровский» варианты «истощения» революции, судьбы страны и ее культуры. Этот выбор и предопределял на ближайшие десятилетия доминирующую роль «политической» или «военной» атиты в указанных процессах. Именно одна из указанных элит в процессе «революционного истощения» присваивала и аккумулировала не только «политические» или «военные» свойства и потенциал, но всю органически не расчлененную, многовекторную и многозначную совокупность культурного и цивилизационного развития страны. Все рождалось из ее революционного потенциала. Все творила «революционная элита», однако качество грядущего развития на данном этапе зависело от доминирования ее «наполеоновских» или «робеспьеровских» свойств. Все зависело от «политической» или «военной элиты», рожденных революцией и сложившихся в недрах «элиты революционной».

Для советской военной элиты в изучаемый период времени были свойственны преимущественно динамические качества, а не статические. Это обусловливалось динамическими особенностями эпохи как таковой и особенно, конечно же, драматичной динамикой внутриполитической борьбы. Становление государственно-политической системы в СССР в 20—30-е гг. шло в органичном единстве со становлением Советских Вооруженных сил. Это, вполне естественно, сказывалось прежде всего на структуре и персональном составе элиты.

В экономически разрушенной к началу 20-х гг. стране и продолжавшей оставаться социально-экономически слабой и в 30-х гг., стимулом социального оптимизма общественно-государственной и военной элиты, выросшей из революции, было грядущее, а не настоящее. Общество и армия выстраивались исходя не из цивилизационных и социально-экономических воз-можностеи, но, как и во время революции, из желаемого и при помощи тех или иных форм воли и насилия.

Как ни парадоксально, но, хотя бойцы Красной Армии распевали, что «от тайги до британских морей Красная Армия всех сильней», в 20-е гт. Красной Армии как силы, способной обеспечить оборону страны, практически не существовало. Это обстоятельство ставило перед военной элитой и политическим руководством проблемы мучительного поиска формулы «реальной армии». Для развития Вооруженных сил и их элиты характерны были очень частые смены парадигм развития. Цель была одна: найти способ наиболее быстрого создания современной армии. Все это, естественно, смещало внимание не только военной элиты, но и широкого круга комсостава Красной Армии в сферу идеологических, военно-теоретических, военно-исторических споров и дискуссий, как правило, с заметным привкусом политической й идеологической борьбы в сферах партийно-политических.

Из Гражданской войны Красная Армия в кадровом, «офицерском» и элитарном смысле вышла крайне неоднородной. В ее комсоставе и в составе ее элиты присутствовали военные специалисты-генштабисты, просто кадровые офицеры старой армии, офицеры военного времени, бывшие солдаты и унтер-офицеры, лица, вообще никогда не служившие. В ее комсоставе оказались и тысячи бывших офицеров белых армий. Комсостав и военная элита заметно изменились и в этносоциальном плане. Они несли в себе различный духовно-нравственный и политический заряд.

Наконец, хрестоматийно известно, что Красная Армия возникла и оставалась двуединым механизмом, в котором соединились две так и не ставшие органически едиными части: командиры, военные профессионалы (независимо от этносоциального происхождения, образовательного ценза, политических убеждений) и военные комиссары, контролировавшие политическую благонадежность командную в всех уровней.

Примечательно также, что советская военная элита 20-х гг. структурировалась, номенклатурно и персонально определялась не государством, а революционной стихией. Это противоречие обозначилось еще в годы Гражданской войны.

Дело в том, что итоги Первой мировой войны обнаружили преимущество средств обороны над средствами наступления. Этим, собственно говоря, и объяснялся затяжной характер войны и смещение доминанты факторов, определявших выигрыш в войне, из оперативно-тактической и оперативно-стратегической в сферу социально-экономическую. Войну проиграли генералы, исповедовавшие «стратегию сокрушения». Их оппонентами и критиками стали сторонники «стратегии измора», например генерал А. Свечин, убежденный в преимуществах средств обороны над средствами наступления. Однако Гражданская война в России, по выражению Н. Какурина, «маневренная война на широко растянутых фронтах», как будто бы реабилитировала «доктрину сокрушения», назвав ее «революционной наступательной войной», или «революцией извне», как определял ее М. Тухачевский. Миллионные армии Первой мировой войны с господствующей ролью пехоты и артиллерии уступили место разреженным боевым порядкам, прерывистым фронтам и господству иррегулярной конницы. Именно она способствовала повышенной маневренности и красной, и белой «революционных армий». Но именно она же усиливала в ходе войны фактор своеволия, неуправляемости, непредсказуемости и случайности. Именно в обстоятельствах противоборства «революционных армий», сохранявших в большей или меньшей мере дух «партизанщины», личного «удальства», слабой дисциплины, пронизанных чувством «классовой солидарности» или «классовой непримиримости», роль военных «вождей» значительно возрастала. Не командир, назначенный верховной властью, а «атаман», выдвинутый снизу, оказывался более типичным для «революционных армий» эпохи Гражданской войны. Именно такой тип командира, вождь, герой характерен был для лучших боевых частей и соединений как красной, так и белой армий. Чаще всего именно такие командиры являлись и организаторами, и создателями боевых частей и соединений. В специфических оперативно-тактических и оперативно-стратегических условиях Гражданской войны в России, разрушавшей своими боевыми и фронтовыми реалиями все стереотипы и нормы «регулярной», «большой войны», сложившиеся в представлениях образованных генштабистов, требовали от командира в нестандартных боевых ситуациях порой не профессиональной образованности, но интуиции, «озарения», природных дарований. К таким военным вождям (и красным, и белым), как М. Тухачевский, С. Буденный, В. Примаков, Г. Котовский, Н. Скоблин, А. Туркул, В.Каппель, А. Пепеляев и др., пожалуй, как раз применима оценка, данная одному из них: «Для него Гражданская война была раскрытой книгой, которую он читал с закрытыми глазами»1.