Смерть пэра - Найо Марш

— Полагаю, — промолвила Роберта, — тебе следовало бы найти работу.

— Какую работу? Что я могу делать в Новой Зеландии, да и вообще где бы то ни было, если уж на то пошло?

— А разве нельзя получить профессию?

— Какую профессию?

— Ну-у, — беспомощно протянула Роберта, — а что бы тебе самому хотелось?

— Меня тошнит от вида крови, так что доктором мне не стать. Я теряю самообладание в споре, стало быть, юристом мне становиться не следует, и я терпеть не могу бедняков, так что священником мне не быть.

— А тебе не приходило в голову, что ты мог бы управлять «Медвежьим углом»?

— Овец разводить?

— Да нет... быть менеджером овечьей станции. «Медвежий угол» ведь крупная станция, так?

— Слишком крупная для Миногов. Бедный папа! Когда мы сюда приехали, он стал ярым новозеландцем. Представляешь, он смазывал волосы овечьим жиром, а уж его собак я не забуду по гроб жизни! Он купил четырех овчарок, они стоили двадцать фунтов каждая. Бывало, сядет верхом на лошадь и пытается свистнуть собакам, но столь безуспешно, что даже лошадь его не слышит. Собаки ложатся и засыпают, а овцы стоят стройными рядами и смотрят на него с легким удивлением. Потом он пытался вопить и ругаться, но мигом потерял голос... Нам не следовало сюда приезжать.

— Я не могу понять, зачем вы это сделали.

— Наверное, нам смутно казалось, что мы начинаем жизнь сначала. Я в то время был в Итоне и почти ничего об этом не знал, пока меня не втащили на корабль.

— Наверное, вы все уедете в Англию, — предположила Роберта с несчастным видом.

— Когда умрет дядя Габриэль. Если, конечно, тетя В. не нарожает малышей.

— Разве она еще не перешагнула этот возраст?

— Можно считать, что да, но, с другой стороны, это было бы вполне в духе Габриэля с женой. Знаешь, есть такая салонная игра. Задают вопрос: если бы можно было одной мыслью убить неизвестного вам богатейшего китайского мандарина, чтобы его богатства достались вам, вы бы пожелали его смерти? И начинают это обсуждать. Так вот, хотел бы я сказать: «Дядя Г. ушел из жизни!» — и знать, что он немедленно упадет замертво на месте.

— Генри! Подумай, что ты говоришь!

— Ох, дорогая моя, если бы ты его знала... Это на редкость отвратительный старый джентльмен. Как это отец ухитрился заиметь такого брата! Он вредный, и мерзкий, и мстительный, и должен был бы помереть сто лет назад! Между ним и папой были еще два брата, но они погибли на войне. Я так понял, что они были очень симпатичными людьми, во всяком случае у них не было сыновей, что свидетельствует в их пользу.

— Генри, у меня все перепуталось. Как зовут твоего дядю Габриэля?

— Габриэль.

— Да нет же, я имею в виду его титул и всякое такое.

— А-а-а... Он маркиз Вутервудский и Рунский. Когда был жив мой дедушка, дядя Г. был просто лорд Рун, фаф Рунский. Это титул старшего сына, понимаешь? А папа всего лишь младший сын.

— А когда дядя Г. умрет, твой отец сделается лордом Вутервудом, а ты станешь лордом Руном?

— Да. Стану, если старый кабан когда-нибудь помрет.

— Ну вот, тогда у тебя и будет работа. Ты станешь членом палаты лордов.

— Нет. Это работа для папы. Он мог бы внести на рассмотрение закон о применении овечьего жира, если пэры вообще вносят какие-то законы. Мне кажется, они только налагают на них запреты, но тут я не уверен.

— По-моему, тебе совершенно не хочется быть политиком.

— Совсем не хочется, — печально согласился Генри. — Боюсь, я им и не стану. — Он задумчиво посмотрел на Роберту и покачал головой. — Единственное, к чему у меня лежит душа, — это писать дурацкие стишки да играть в крикет. Причем и то и другое у меня не получается. Я обожаю переодеваться кем-нибудь, чтобы были фальшивые бороды и накладные носы, но это нам всем правится, даже папе, поэтому думаю, что на сцене мне карьеры не сделать. Наверное, придется попытаться завоевать сердце какой-нибудь уродливой наследницы. Увлечь хорошенькую мне нечего и надеяться.

— Ну нет! — в ярости воскликнула Роберта. — Не притворяйся уж таким слабаком!

— Увы, я не притворяюсь.

— И не манерничай! Тоже мне, «увы»!

— Но это чистая правда, Робин. Мы — слабаки. Мы музейные экспонаты. Пережитки прошлого века. Два поколения назад таким, как мы, вовсе не приходилось беспокоиться о том, что им придется делать, когда они станут взрослыми. Мы поступали в элитные полки, занимались политикой и жили в больших поместьях. Младшие сыновья получали наделы и либо спокойно устраивались жить, либо скандально скатывались на дно, а глава семьи вытаскивал их из безобразий. Все было готово для нас с самого момента рождения.

Генри помолчал, грустно покачал головой и продолжил:

— А теперь только посмотри на нас! Мой папа на самом деле безвредный дилетант. Таким, наверное, оказался бы и я, если бы вернулся обратно в соответствующую обстановку, но для этого нужны деньги. Наша беда в том, что мы продолжаем лениво вести роскошный образ жизни, хотя теперь у нас нет для этого соответствующей финансовой поддержки. Это очень нечестно с нашей стороны, но для нас это уже стало безусловным рефлексом. Мы — жертвы наследственной модели поведения.

— Я не знаю, что это такое.

— Я тоже не знаю, но звучит здорово!

— По-моему, ты что-то напутал.

— Правда? — огорченно спросил Генри. — Как бы там ни было, Робин, долго нам так не прожить. Наступает страшное время, когда нам придется что-то делать, чтобы оправдать свое существование. Делать деньги, толкать речи... не знаю что. Когда растают последние деньги, нам крышка. Те, у кого хватит мозгов и сил, выживут, но им придется начинать не то что с нуля — с очень большого минуса. Говорят, что, если хочешь найти работу в городе, нужно притвориться, что ты был в дорогом пансионе и говорить с акцентом. Наивный и смешной обман, потому что тебя раскусят в тот момент, когда тебе придется делать подсчеты или писать деловые письма.

— Но, — начала Роберта, — твое образование...

— Оно меня устраивает. Это замечательная подготовка почти ко всему, кроме честного труда.

— Мне кажется, ты неправ.

— Вот как? Может быть, так оно и есть, а наша семейка просто сумасшедшая без всякого оправдания.

— Вы очень славная семья. Я люблю вас всех вместе и каждого в отдельности.

— Милая Робин. — Генри протянул руку и погладил ее по голове. — Не люби нас слишком сильно.

— Моя мама, — сказала Робин, — говорит, что у вас такое море обаяния.

— Она так говорит? — К удивлению Робин, лицо Генри слегка порозовело. — Ну что ж, — сказал он, — если твоя мама права, может быть, нам это поможет выкрутиться, пока не отдаст концы дядя Г. Что-то же должно нам помочь. Есть в Новой Зеландии бэйлиф? Ну, уполномоченный судом?

— Бей лиф? Какой лиф? Почему он упал, намоченный судом? Генри, по-моему, это что-то непристойное!

— Моя невинная овечка Робин Грей! Бэйлиф, он же уполномоченный судом, — это судебный пристав, такой, знаешь ли, джентльмен в котелке, который приходит и живет у тебя, пока ты не оплатишь все счета.

— Генри! Как ужасно!

— Жутко, — согласился Генри, следя за полетом ястреба.

— Я хочу сказать, это же очень стыдно.

— К ним скоро привыкаешь. Я помню, один из них сделал мне рогатку, когда я приехал домой на каникулы. В тот раз дядя Г. все оплатил.

— Но разве вам... никогда... — Роберта замолчала и покраснела.

— ...не было стыдно? — закончил Генри.

— Э-э-э...

— Слушай, — сказал Генри, — там голоса.

Это были Фрида и близнецы. Они мчались по тропинке между кустами, страшно взволнованные. Время от времени все трое выкрикивали:

— Генри! Ты где-е-е? Генри.

— Хелло! — прокричал Генри.

Кусты затряслись, и тут же трое Миногов вылезли на поляну. Близнецы только что ездили верхом, и на них еще оставались прекрасные английские бриджи. Фрида, по контрасту, была в купальном костюме.

— Слушай, что ты об этом думаешь? — закричали они.

— О чем?

— Это же совершенно потрясающе! Папе сделали замечательное предложение насчет продажи «Медвежьего угла», — задыхаясь от бега и от волнения, выпалила Фрида.

— Мы сможем заплатить по счетам, — добавил Колин. И все они вместе воскликнули:

— И мы уедем в Англию!

Глава 2

Прибытие в Лондон

Теперь, когда последний чемодан был закрыт и вытащен нетерпеливым стюардом, каюта потеряла свое лицо. Глядя на нее при свете лампы, — дело было задолго до рассвета, — Роберта почувствовала, что каюта больше ей не принадлежит, что тут ее только терпели. На полу валялись клочки бумаги, дверь шкафа была распахнута, по туалетному столику тянулась полоска рассыпанной пудры. Непривычное черное платье и пальто, которые Роберте предстояло надеть, висели на крючке возле двери и, словно живые, чуть раскачивались из стороны в сторону. Корабль все еще приятно поскрипывал, словно наслаждаясь собственным движением. Снаружи, в темноте, по-прежнему пенилось море, а шаги бубнили над головой Роберты, на палубе. Но все эти знакомые и милые звуки еще пуще усугубляли чувство одиночества и угнетенности. Путешествие закончилось. Корабль уже кишел взволнованными пассажирами. Чернота за иллюминатором постепенно светлела, серела. Роберта в последний раз смотрела на торжественный горизонт, на свет зари, скользивший по холодным кружевам морской пены.